«Шоа» во Львове - Наконечный Евгений - Страница 9

В наш дом группу еврейских беженцев привел Ицхак Ребиш, которого по-простому называли Ицик. Было ему тогда около семнадцати лет, но молодость не мешала ему быть по-взрослому рассудительным. Вообще надо отметить, что еврейские юноши и девушки быстро взрослеют. Кроме того Ицик не был похож на худосочных еврейских ребят из других кварталов. Крепкого телосложения, своими повадками скорее был похож на клепаровского «крутого», чем на помощника продавца, кем он был в действительности. До войны Ицик бредил Палестиной, в которую собирался вскоре перебраться. Коллекционировал иллюстрированные вырезки из периодики о еврейских кибуцах на обетованной земле. Я часто наблюдал, как он с волнением пересматривал их или показывал своим коллегам. Из деда-прадеда городской торгаш Ицхак Ребиш всей душой пытался стать хлеборобом на палестинской ниве. Перед войной для сбора средств на переселенческую акцию серди львовских евреев распространяли символические сертификаты. К примеру, тот кто купил один сертификат, имел право на владение десятью квадратными сантиметрами палестинской земли. Ицик, купив сертификат, хвастался, что он теперь стал палестинским землевладельцем. В расположенном недалеко от нас, возле горы «гицля», спортивном комплексе еврейского общества «Хасмонея» он с ровесниками-единомышленниками настойчиво физически закалялся для Палестины. Судьба распорядилась иначе.

Не без определенных трений и глухих упреков удалось Ицику разместить немало беженцев в еврейских квартирах нашего дома. Сам он, подавая пример, брал на ночлег большее количество, одновременно человек с двадцать. Я лично видел, как на кухне Ребешев укладывались спать в тесноте, прямо на полу, человек десять. А еще больше спало в двух комнатах Ребешев на всех возможных свободных местах. Еврейские беженцы постепенно менялись: одни уходили, другие приходили, однако немалое их количество ежедневно оставалось в нашем доме на ночлег.

Так продолжалось какое-то время, до определенной ночи, когда внезапно дом задрожал от топота множества сапог, шума и криков. На всех этажах одновременно захлопали, заскрипели двери. В эту ночь во Львове органы НКВД и милиция провели облаву на непрописанных беженцев. Тех, кто не имел прописки и работы, уводили для депортации на Урал, на тамошние заводы. НКВД начал уже свою черную работу — вывозить из Западной Украины неугодных людей. В основном след депортированных потерялся в российских снежных пустынях. Львовяне стали наглядно постигать давно известную в России государственную истину, что ворота в Сибирь для всех широко и постоянно открыты. Тогда, к слову, выяснилось, что во время полицейской облавы в городе, в отличие от деревни, практически негде спрятаться. В городе нет ни леса, ни кустарников, ни ложбин, словом, такого природного места, где человек, словно зверь, может найти убежище.

В лексикон львовян вошло новое слово — вывоз («вывузка»). Именно слово «вывоз» набирало таинственно-страшную силу. За ним прятался один из самых страшных методов московско-большевистского террора. Выселению подлежали все нежелательные для Москвы категории населения без ограничения возраста и пола. С тех пор в душах до сих пор непокорных официальным властям львовян родилось чувство бессилия и унижения перед организованным террором тоталитарного государства.

На следующий день я услышал, как Ицик с болью говорил Гельце Валах: «Знаешь, это не та власть, за которую она себя выдает». По данным современных исследователей, на протяжении 1940 года и первых месяцев 1941 из Западной Украины принудительно было депортировано на восток 64 583 евреев-беженцев. Скоро по городу поползли слухи, что скоро не только беженцев, но и зажиточных людей, так называемых буржуев, будут вывозить в Сибирь. Домовладелец нашего дома, «буржуйка» Веста Вайсман жаловалась моей матери, что она теперь потеряла покой, стала плохо спать от страха быть вывезенной. Впрочем, тогда много львовян потеряло покой, потому что кампания выселений и арестов нарастала. С тех пор город охватил ужас, потому что никто, действительно никто не был уверен, что в ближайшую ночь не придет и его очередь. Первоначальная оценка советского режима как власти аморфной, хаотической, примитивного беспорядка, постепенно менялась. Оказалось, за показными наивными, трескучими, псевдогуманными лозунгами маскировалась в совершенстве организованная, невиданная в истории политическая система человеконенавистнической тирании.

За несколько месяцев 1939–1940 годов был уничтожен формировавшийся веками европейский экономический уклад жизни Львова и вообще Галиции.

В спешке было проведена национализация всех промышленных предприятий, банков, транспорта, торговых учреждений, кооперативов, многоквартирных домов. С пропагандистским лозунгом была конфискована помещичья и церковная земля — будто бы для раздачи крестьянам. Однако галичане уже знали драматическое развитие сценария: вскоре у хлеборобов отберут и их землю и загонят в колхозное ярмо.

Среди беднейшей части евреев Львова до войны преобладали работники мелких кустарных предприятий, а также ремесленники: сапожники, шляпочники, ювелиры, оптики. Почти 70 % портных, 70 % парикмахеров в Галиции были евреями. Обычным традиционным занятием большинства евреев была торговля — стационарная, оптовая и в розницу. Статистика говорит, что почти вся торговля в Галиции находилась в руках евреев. В 1921 году евреи составляли 74,1 % всех занятых в торговле. Львовские магазины, которые, как правило, принадлежали евреям, соввласти отбирали без всякой компенсации. Большинство домов в городе тоже принадлежало евреям. В предвоенные годы среди жителей Львова бытовало такое выражение: «Польске уліце — жидовське камєніци. (Польские улицы — еврейские дома)». «А Львов наш», — добавляли украинцы.

Теперь эта поговорка потеряла смысл. И улицы, и дома, и весь город стали советскими. Тоталитарное московско-большевистское государство, прикрываясь идеологическими догматами и интернациональными лозунгами, осуществляло наглый грабеж своих новых подданных, цинично присваивая чужое добро.

Некоторым утешением могло быть разве что то, что провозглашалась ликвидация безработицы и формально не дискриминировали людей по национальным отличиям. Однако на все главные посты городской, а также районной или областной администраций прибыли из России заранее определенные служащие, не говоря уже об органах НКВД и армии. С ликвидацией безработицы положение еврейской и украинской интеллигенции морально улучшилось. Всем нашлась такая-сякая работа. Накануне войны в Галиции из общего количества 1 700 практикующих врачей 1 150 были евреями. Еврейского происхождения были 41 % работников культуры, театра и кино, 43 % — зубных техников и 45 % — старших медсестер. 2 200 адвокатов было евреями. Для сравнения — украинцев - адвокатов было около 450.

Муся Штарка приняли на работу в университет. Галицких евреев начали брать на работу в нижние административные звенья. Популярный львовский анекдот той поры рассказывал, что поляки, которые раньше нарекали на еврейское засилье в коммерции, мол, не дают евреи заниматься торговлей, теперь массово, чтобы выжить, торгуют на рынке «Кракидалы» собственными вещами. Евреи, которые ранее жаловались, что поляки не допускают их к прибыльным чиновничьим должностям, теперь получают зарплату «служащих», на которую невозможно достойно прожить. А украинцы, вечные борцы за свободную Украину, имеют теперь «Вільну Україну» за пять копеек в каждом киоске.

Кто-то метко подметил, что общественно-политическая жизнь трех общин довоенного Львова — польской, украинской и еврейской — напоминали орбиты удаленных планет, которые очень редко между собой пересекались. Относительно взаимоотношений украинской и еврейской общин такое образное сравнение было, к сожалению, более чем метким. На неприглядное положение этих взаимоотношений влияли различные факторы, но самой главной причиной была сознательная отчужденность самих евреев от безгосударственного, угнетенного украинства. Безразличие, за которым пряталось неуважение к украинству, ярко проявлялось в игнорировании евреями украинского языка. Нежелание усвоить язык окружающих людей потянуло за собой нежелание иметь культурно-политические связи с местным населением. По свидетельству известной общественно-политической деятельницы Милены Рудницкой (еврейки по матери), оба общества, украинское и еврейское, в предвоенный период жили своей отдельной жизнью, отделенной стеной взаимных недовольств. Хоть как это не удивительно, даже политические деятели, депутаты польского сейма, которые работали в Варшаве, не поддерживали во Львове ни политических, ни дружеских взаимоотношений. В драматическое время Катастрофы такая близорукая позиция принесла свои горькие плоды как для одних, так и для других. Еще сохранялись этнические стереотипы, по которым еврей выступал в образе подпанка-угнетателя и эксплуататора, а у евреев украинец — в образе пьяницы и безжалостного погромщика.