Смерть считать недействительной
(Сборник) - Бершадский Рудольф Юльевич - Страница 3

Они позабыли, что я его раньше не знал.

— Как вам сказать… Выглядит неплохо… Бородку отрастил.

Жена счастливо и неловко засмеялась от неожиданности, на глазах ее блеснула слезинка.

— Узнаю Тольку! Вот сумасброд! Вечно что-нибудь придумает!

И так же счастливо, как она, заулыбались и сестра фельдшера, и та родственница, с которой они пришли.

Когда мы расставались, я по секрету сообщил им, что Бучилов представлен командованием к ордену Красного Знамени. (Мне об этом сказали еще до того, как направили к нему из политотдела армии.)

Но вместо того чтобы обрадоваться, они испугались:

— Значит, он все-таки на самых передовых?

Я поспешил разубедить их.

— Что вы! Просто на фронте не принято представлять к ордену Трудового Красного Знамени, поэтому его представили к Боевому.

И даже в это они поверили!

…Вскоре меня перебросили с Карельского перешейка на другой участок фронта, и снова в Ленинграде я очутился лишь после окончания финской войны. Как раз попался на глаза номер газеты с Указом Президиума Верховного Совета СССР: «Старшего военфельдшера Бучилова Анатолия Романовича наградить орденом Красного Знамени…»

Захотелось от души поздравить его, узнать, что он делает.

И я уже набрал на телефонном диске нужный номер, как вдруг мелькнула мысль: а что, если его наградили посмертно? И подойдет жена и голосом, перехваченным спазмой, переспросит меня: «Кого вы просите? Толю?..»

Я немедленно положил трубку.

Но уже потом, в Москве, случайно просматривая газетную- хронику, сообщавшую, кому вручали в Кремле ордена, я нашел фамилию Бучилова. Значит, жив! И в киножурнале увидел группу награжденных, снятых с Михаилом Ивановичем Калининым. Рядом с Михаилом Ивановичем стоял Бучилов. Правда, я не сразу догадался, что это он: без бороды. Должно быть, жене не понравился его фронтовой вид.

Мне стало чертовски досадно, что я так и не позвонил ему, когда через Ленинград возвращался с финской войны домой!..

Июль 1958 г. Москва.

А Бучилов-то мой — жив! Жив!!

Провожал я сегодня дочку на целину — вуз она окончила.

Уже попрощался с нею, расцеловался, стал в сторонку. Есть один молодой человек (помоложе меня лет на двадцать), с которым ее тянет расцеловаться на прощание позже, чем с отцом… Пришлось напустить на себя равнодушный вид, отвернуться.

И вот, смотрю я бесцельно на окна других вагонов. А уж главный дает свисток.

И вдруг в одном из открытых окон замечаю… Кого бы вы думали? Бучилова! Та же бородка, тот же взгляд…

Я даже про дочь забыл. Кинулся к его окну, кричу:

— Бучилов?!

А поезд уже тронулся. Но Бучилов — это был он — расслышал оклик, обернулся: кто, мол, зовет его? Увидел меня. Вероятно, не смог узнать, хотя и принялся всматриваться.

А я только и успел крикнуть вдогонку:

— Анатолий Романович, где вы сейчас?

— На целине, — ответил он, так и не зная, кому отвечает, — в совхозе… — и даже назвал в каком. Но я не расслышал — поезд загрохотал вовсю.

Вот и пиши о живых героях! Где его искать теперь? Да и найдешь ли?

Нет, все-таки что ни говори, а проще придумывать героев, чем писать о невыдуманных! Вечно они отколют что-нибудь непредвиденное!

Как неожиданна тишина на передовых позициях! А тут вдруг возникла тишина такая густая, что от нее заболели уши. И только слышно было, как трещал на морозе снег. Солнце над головой стояло холодное и яркое. Можно было выпрямиться во весь рост, даже подняться на бруствер окопа, сбросить с головы белый капюшон маскировочного халата. И никто не стреляет, ни одного выстрела, ни одного разрыва!

Невозможно было привыкнуть к этому сразу!

13 марта 1940 года. Мы запомнили этот день навсегда — последний день финской войны.

На высоте было укреплено Красное знамя, и к нему сносили трофеи. Мы захватили высоту 13 марта в 10.30, хотя уже знали в это время, что в 12.00 боевые действия должны быть прекращены.

Мы не повели бы эту атаку, если бы вражеское командование не решило расстрелять по нас за оставшиеся часы все свои боезапасы. За всю войну они не вели такого ураганного обстрела!

Бойцы тащили к знамени ящики с патронами, новенькие противогазы выпуска этого года, снаряды, мясные консервы. На снарядах, на противогазах, на консервах — откровенные клейма фирмы с названиями государств, где было изготовлено все это для войны с нами. Что ж, запомним названия!..

И все-таки война окончена.

Медленно спускается вражеская «колбаса» — их привязной корректировочный аэростат — невдалеке от высоты. Мы ходим по высоте во весь рост, и наши бывалые шинели выделяются на снегу отчетливыми темными пятнами. Но уже нет нужды прикрывать их белыми маскировочными халатами.

На шоссе выкатывает кухня. От котла идет далеко видный пар, пахнет наваристыми щами. Сюда же, на дорогу, сносят трупы из кустов.

Около кухни образуется шумливая, неторопящаяся очередь. Люди кричат, радуясь тому, как громки голоса, когда нет канонады:

— Повар, а бифштекс тоже будет?

Очередь смеется. Мы сейчас рады посмеяться даже самой непритязательной шутке. Кто-то рядом пляшет гопака, другой, озорничая, примеряет новенькие офицерские финские сапоги, найденные поблизости в штабном блиндаже. И тут же стаскивает их с ноги и забрасывает по одному далеко в кусты.

— Что это ты с ними так? Не понравились?

— А что в них хорошего — и желтые, и голенища короткие! Наши лучше!

Между все растущей грудой трупов и очередью к котлу стоит молодой, заросший густой черной бородой красноармеец. Я не понял сначала: то ли он в очереди, то ли остановился передохнуть, устав от перетаскивания скорбной ноши. Он искоса поглядывал на трупы, и губы его непроизвольно кривились.

— Товарища нашел? — спросил я его, кивая в ту сторону.

— Нет, брата… Без четверти двенадцать его…

Я растерялся. Мне нечего было ему сказать. А он ждал моего слова, хотя и не смотрел на меня и, конечно, знал, что никакое слово не принесет ему облегчения.

Как кончить паузу?

Я вытащил из кармана потрепанный кожаный портсигар, свернул цигарку — фронтовая вежливость не требует угощать первым другого — и протянул ему табак и бумагу. Свернул и он.

Я зажег спичку, дал прикурить. Затем спеша, давясь дымом, который почему-то ни за что не выходил из глотки, безмолвно протянул ему руку. Действительно, он как две капли был похож на своего брата — я увидел это, внимательно вглядевшись в труп.

Боец поднял на меня глаза и ответил крепким рукопожатием.

Я ушел от него. Но когда я был уже шагах в пятнадцати, он окликнул меня:

— Товарищ командир!

Он стоял, так и не поднимая плеч, все на том же месте — между веселой кухней и штабелями трупов. Цигарка его погасла.

— Спасибо, товарищ командир, — сказал он негромко.

И я понял, что благодарит он меня не за курево…

Через несколько минут я входил в блиндаж старшего лейтенанта Ефима Козаченко.

С вражеской стороны прозвучало несколько выстрелов из минометов. Вреда они, правда, не принесли, но что это значит? Зачем? Чья это бессмысленная злоба? Ведь война уже окончена!

Козаченко даже бриться перестал и так, с намыленными щеками, выскочил наружу. Он попался мне навстречу. Брови его сошлись в линию над переносьем.

— Чего они хотят, как ты думаешь, а? Чтоб мы им снова показали?

Он порывисто поднес к глазам бинокль, с которым никогда не расставался.

— Ах, сволочи, вот сволочи!..

Мыльная пена лопалась на его лице, но Козаченко только морщился, видимо не догадываясь, почему так щиплет кожу.

Одним прыжком он вскочил обратно в блиндаж, крикнул кому-то:

— Новиков!

Из тени вышел командир отделения. На его груди сверкали эмалью орден Красного Знамени и орден Красной Звезды.