Смерть считать недействительной
(Сборник) - Бершадский Рудольф Юльевич - Страница 4

— Бери четверых бойцов — и марш! Знаешь, что они надумали? В Фигурной роще их склад — так теперь их сани там появились! Понятно? Вывезти под шумок хотят!

— Как это — вывезти, товарищ старший лейтенант? Договор нарушить? Вы ж объяснили: где кого двенадцать ноль-ноль застанет — так на этом месте и оставаться!

Козаченко наконец догадался, почему щиплет лицо, и, стерев мыльную пену, облегченно улыбнулся:

— Так это ж я вам объяснил — они не слыхали. Им придется отдельно объяснить!

— A-а… Можно. С удовольствием!

— Но-но! Теперь, дорогой, надо вежливенько: война кончена! Бери четверых людей, забирайся в секрет. Ни патронов, ни гранат не брать — в нейтральную зону вооруженными ходить не годится. Но в случае чего… — Козаченко выразительно поднял оба кулака, каждый из которых был величиной с детскую голову, и легонько потряс ими.

В глазах Новикова сверкнули искорки.

— Есть, товарищ старший лейтенант! Патронов и гранат не брать, но в случае чего… — И он поднял свой кулак, оказавшийся не меньшим, чем у Козаченко. — Будет выполнено «в случае чего»!

Меньше чем через полчаса Новиков со своими бойцами пригнал сани с боеприпасами. Противник пытался угнать их с нейтральной территории, пользуясь тем, что по договору никто не имел права находиться на ней сегодня. Сани волокли двое финских солдат и мордастый унтер, под командованием которого они должны были произвести эту кражу. Теперь унтер все время с опаской поглядывал через плечо на Новикова. А тот улыбался. Он шел безоружный и только почесывал правый кулак.

Впрочем, когда унтера ввели в блиндаж к Козаченко и он избавился от присмотра Новикова, он мгновенно преобразился. Настойчиво тыча в циферблат своих ручных часов, он стал что-то раздраженно говорить Козаченко и чего-то нагло требовать.

Козаченко слушал его, слушал, а когда он наконец иссяк (по-фински мы не понимали), мягко сказал:

— Ну що ты, куме, гавкаешь, що ты мени свой цихверблат тычешь? Хиба в мене свого немае? — Насмехаться Козаченко любил по-украински. — Что ты мне показываешь, что на твоих нет двенадцати — значит, воруй боеприпасы из склада свободно, война не кончилась! Не кончилась война, по-твоему? Ну так и сиди в плену!

Унтер во все глаза смотрел на старшего лейтенанта, стараясь понять, что говорит Козаченко: он не понимал по-русски, так же как мы — по-фински.

В это время где-то еще раз взвизгнул вражеский миномет. Унтер вздрогнул и сжался. Козаченко жестко приказал:

— А и правда, видать, не кончилась! Ну-ка, уведите пленных!

Вскоре мы с ним снова вышли на бывший передний край и увидели, что к нам из лесу через поляну направляются три человека. Вот они подошли ближе, уже ясно видно на боку одного из них кобуру с пистолетом; при них нет обязательного для парламентеров белого флага, они лишь машут белыми носовыми платками. Но наверно, это все-таки парламентеры.

Никто из наших бойцов не задерживал финнов, и они подошли к нам вплотную.

— Мы — парламентеры, — заявил один из них на чистейшем русском языке.

— А почему с оружием? — спросил Козаченко.

Парламентер расстегнул кобуру, чтобы вынуть пистолет. Козаченко остановил его:

— Можете не стараться, теперь уже поздно… Ну-с, слушаю.

— Разрешите представиться. По поручению финского командования, — говоривший кивнул в сторону старшего по званию, — майор Таннергейм. — Затем чуть поклонился, называя себя: — Капитан Поляковски…

— Поляковский? — переспросил Козаченко.

— Если вам угодно! — горделиво подтвердил капитан.

Все сразу стало ясным: вымирающая порода — эмигрант-белогвардеец.

Козаченко равнодушно пожал плечами:

— А мне безразлично, я — только для точности…

Капитан проглотил пилюлю и небрежно представил третьего:

— Ну, а это — солдат. С нами.

— Хорошо. Проходите.

Козаченко пригласил парламентеров в блиндаж, но не в свой, а в один из тех, что мы заняли на высоте. Блиндаж еще носил свежие следы пребывания противника: валялись котелки, ранцы, шерстяные носки, почему-то разноцветные. На нарах и на полу — десятки писем. Все было брошено: оружие, надежды, письма.

Господин капитан Поляковский так внимательно всматривался в адреса на конвертах, что можно было подумать, будто он совершенно случайно оказался в собственном блиндаже, а корреспонденция принадлежит ему лично.

— О вашем прибытии, господа финны, — Козаченко обратился к Поляковскому, подчеркнув слово «финны», и Поляковского все-таки передернуло, — мною доложено вышестоящему командованию. Прошу подождать ответа.

Из блиндажа видны сосны, точно бритвой срезанные нашими снарядами. На черных с красным кантом петлицах Козаченко — скрещенные стволы пушек.

Майор Таннергейм что-то сказал по-немецки Поляковскому, и тот по-русски обратился к Козаченко:

— Разрешите поинтересоваться… Господин майор спрашивает: вы артиллерист?

— Да, артиллерист.

— У вас превосходная артиллерия. — Капитан Поляковский из кожи лез вон, стараясь быть как можно любезнее. — Очень точная.

Но Козаченко, старший лейтенант из запаса, не уступал ему в умении вести дипломатический разговор:

— Вы находите? Весьма рад, что она произвела на вас такое сильное впечатление. И сожалею, что у вас менее точная: била сегодня даже после двенадцати!

— Что вы говорите! — притворно удивился Поляковский и по-немецки перевел майору Таннергейму реплику Козаченко.

Тот тоже высоко поднял брови, и покачал головой. Затем с полупоклоном и улыбкой сказал что-то, глядя прямо на Козаченко. Поляковский перевел:

— Господин майор предполагает, что если такое и имело место, то это, вероятно, дальние батареи. Как раз сегодня ваши пушки оборвали провода связи к ним. Возможно, что именно поэтому их не удалось известить о конце войны своевременно.

Козаченко сокрушенно развел руками:

— Выходит, мы же и виноваты, что по нас бьют? — И неожиданно обратился к Таннергейму по-немецки: — Я вас правильно понял?

Таннергейм живо ответил по-русски:

— Не совсем… — Но тут же спохватился: ведь он выдал свое знание языка.

Однако было уже поздно. Козаченко усмехнулся.

В блиндаже установилось стойкое молчание. Лишь изредка доносились голоса проходящих мимо блиндажа красноармейцев. Бойцам хотелось увидеть живых финских офицеров. Они расспрашивали часового, стоявшего у блиндажа:

— Офицеры, что ли?

— Офицеры. Проходите.

— Пришли все-таки на поклон! — И последовало злое, с сердцем, ругательство.

Мне показалось, что я узнал голос бойца: я только что угощал его табаком.

Таннергейм и Поляковский сидели как на угольях. Высокомерно подняв голову, Таннергейм задал вопрос Козаченко по-немецки:

— На каком это языке изъясняются ваши солдаты, господин старший лейтенант?

Но Козаченко остался невозмутимым:

— А всякий на своем, господин майор. Так же, как вы, например.

После этого ответа парламентеры уже не пытались подпускать Козаченко шпильки.

Наконец в блиндаж вошел представитель нашего командования. Таннергейм, Поляковский и сопровождавший их солдат вскочили, как по сигналу, и церемония представления повторилась: снова Поляковский перевел Таннергейму русскую речь нашего представителя и отчеканил:

— Мы прибыли по поручению командования для выполнения условий протокола к мирному договору. Мы намерены отвести свои части немедленно на семь километров… во избежание осложнений.

Изрядно же командование Таннергейма и Поляковского боится встречи своих солдат с нашей армией!

— Вы правы, господа, — ответил наш представитель: лучше, чтобы провокации не повторялись. Думаю, что и вам лучше… — Наш представитель сделал многозначительную паузу. — А теперь относительно семи километров. На этот счет не имею указаний от своего командования, так что воля ваша. В договоре предусмотрен отвод ваших войск только на километр в первые сутки, и мы не нарушим договора ни в какую сторону. Вот все, что я имею вам сообщить.

На этом встреча закончилась, и Козаченко проводил парламентеров обратно.