Дьявол против кардинала
(Роман) - Глаголева Екатерина Владимировна - Страница 87

— Я умру? — тихо спросил Людовик врача.

— Сегодня точно нет, — авторитетно заверил тот.

Людовик сотрясался от мучительного, сухого кашля; лицо его покраснело, на лбу вздулась вена. В перерывах между приступами он судорожно, с хрипом дышал, словно ему не хватало воздуха. Но вот, кажется, отпустило — он в изнеможении откинулся на подушки, его грудь все еще часто вздымалась.

Анна сидела в изголовье и горестно смотрела на него. Ей было больно видеть, как он мучается. Теперь она корила себя за все дурные мысли, которые когда-то приходили ей в голову, — Господи, поверь, она вовсе этого не желала!

Король уже давно не вставал с постели; под ним, в специально проделанном углублении в матрасе, постоянно находился тазик, источавший нестерпимое зловоние.

— Отодвиньтесь подальше, сударыня, — еле слышно попросил ее Людовик, — сядьте к окну…

Анна успокаивающе коснулась его рукой. Она держала у носа флакон с жасминовой эссенцией, которую муж в свое время изготовил сам и подарил ей. Нет, она не уйдет, побудет пока здесь. Здесь ей спокойнее. Стоит выйти за дверь, и ее сейчас же возьмут в плотное кольцо завистливые интриганы, бессовестные льстецы, чванливые бездарности. Придворным и министрам сейчас не позавидуешь, они решают сложный вопрос: Гастон или Анна? У кого будет настоящая власть? К кому подластиться сегодня, чтобы завтра не остаться в дураках?

Анна ждала смерти мужа со страхом: что тогда будет? Ришелье правил железной рукой, Людовик ему не уступал, а что делать ей, на кого опереться? И так уже Гастон и Конде решили на всякий случай вооружиться, и маршал де Ламейре, племянник покойного кардинала, с испугу тоже собрал войска. Анна тревожилась за детей и велела удвоить охрану замка.

Все думают только о своей выгоде; вокруг нее постоянно увиваются, но сейчас она более одинока, чем тогда в Шантильи… Гнусный Сегье! Он останется в Совете! И Ришелье больше нет…

Людовик слушал жития святых, которые ему теперь ежедневно читали вслух, и смотрел в окно. В ясную погоду он мог разглядеть два шпиля Сен-Дени — скоро он переселится туда навеки.

Анна тихо вздохнула.

Когда Людовик не читает молитв, он слушает донесения с фронта и диктует свои указания маршалам. Испания почти побеждена, еще один удар — и она будет на коленях молить о мире. А если Людовик умрет прежде? Гастон ведь подписал этот ужасный договор! Неужели все пойдет прахом? Какое государство получит ее сын?

Нет, она больше не испанка! Она мать будущего короля Франции! Теперь она знает, что ей делать: она возьмет власть в свои руки и не выпустит ни за что, чтобы сохранить ее для сына…

У Людовика снова начался понос.

— Уйдите, суд…

Он не успел договорить и свесился над другим тазиком, корчась от спазмов. Его рвало желчью, и вдруг в тазик вывалился толстый живой червяк. Анна зажала рот платком и бросилась вон из комнаты.

Бледный, покрытый испариной, с густой синевой под глазами, король лежал на постели и тяжело дышал.

Пробило шесть часов. Дюбуа принес супницу:

— Поешьте бульону, сир…

Людовик еле заметно шевельнул рукой:

— Незачем, — прошептал он. — Умирать пора…

…Дофин стоял у постели и с ужасом смотрел на отца.

Он пришел пожелать папеньке доброй ночи и теперь не мог оторвать взгляда от его лица, хотя ему хотелось плакать от страха. Король спал; его рот был открыт, из-под неплотно прикрытых век виднелись белки закатившихся глаз. Было непонятно, жив он еще или уже мертв.

— Хотите вы быть королем? — сладким голосом спросил его Дюбуа, почтительно выгнув спину.

— Нет! Нет! — почти закричал малыш.

— А если ваш папенька умрет?

— Я брошусь за ним в могилу! — мальчик расплакался и выбежал из комнаты.

Его место в «дорожке» у кровати занял Конде. Наклонился, всматриваясь в лицо короля, и сморщился от вони. Людовик вдруг вздрогнул, что-то забормотал, ворочая головой по подушке, потом открыл глаза и уставился на Конде.

— А, это вы! — опомнился он, наконец. — Мне привиделось во сне, что ваш сын, герцог Энгьенский, бьется с врагом. Бой жестокий, упорный, но наши победили…

Конде пролепетал что-то невпопад и откланялся. Выходя из комнаты, он столкнулся со священником.

— Плох, очень плох, — ответил он на немой вопрос, — заговаривается.

Битва при Рокруа, в которой герцог Энгьенский сокрушил испанцев, заслужив себе прозвание Великого Конде, произошла девятнадцатого мая. Но Людовика тогда уже пять дней не было в живых. Он умер четырнадцатого мая, в три часа пополудни, в день Вознесения Христа и ровно через тридцать три года после своего восшествия на престол. Его тело три дня было выставлено для обозрения всеми желающими, а затем, в свинцовом гробу, перевезено в Сен-Дени без всяких пышных церемоний. Людовик сам подсчитал, что на его похоронах можно сэкономить три миллиона ливров.

На следующий же день после смерти короля двор переехал в Лувр.

Мебель и все необходимое отправили вперед. Анна Австрийская с сыновьями, Гастон и Конде уселись в карету. Впереди маршировали французские и швейцарские гвардейцы, трусили верхом королевские мушкетеры де Тревиля и легкая кавалерия, печатали шаг оруженосцы королевы, привратная стража, французские солдаты и рота из ста швейцарцев. Позади выступали жандармы короля, фрейлины, шотландские гвардейцы и снова французы и швейцарцы, окружавшие пустую карету покойного короля, которую везли его любимые лошади. В хвосте кортежа брела толпа слуг, в которую уже замешались проститутки; тут же сновали карманники.

К королевскому поезду по пути присоединялись кареты вельмож, выезжавшие навстречу. Вся дорога заняла семь часов. Наконец, уже вечером новый король вступил в свою столицу под приветственные клики толпы. В предместье Сент-Оноре было черно от народа, в окнах торчали головы в несколько рядов. Губернатор Парижа и купеческий старшина произнесли торжественные речи. Так как время было позднее, этим и ограничились.

На другой день, в субботу, королева принимала соболезнования; воскресенье посвятили благочестию — служили заупокойные молебны. Все с нетерпением ждали понедельника, зная, что завещание короля будет опротестовано в пользу Анны Австрийской, и что Гастон и Конде уже дали свое согласие.

Бриенн, пришедший, как и прочие, со словами скорби и утешения, между делом сообщил Анне, что Мазарини нарочито собирает вещи и готовится к отъезду в Рим.

— Как вы думаете, согласится ли он остаться? — встревожилась королева.

— А вы предложите — и увидите, — тонко улыбнулся Бриенн.

В понедельник в Большом зале Парламента уже в восемь часов утра не было ни одного свободного места, в глазах рябило от пестроты богатых одежд. Здесь собрались герцоги и пэры, маршалы, высшие королевские чиновники и духовенство. На скамьях сидели магистраты в красных и черных мантиях, у самых главных из них на голове были четырехугольные колпаки.

В девять часов появилась королева: ее задержала служба в Сент-Шапель. За ней шел герцог де Шеврез и нес на руках короля, с ног до головы одетого в фиолетовое.

Председатель Парламента призвал всех к тишине и предоставил слово королю. Мальчика поставили на сиденье трона, помещавшегося в углу зала, и он старательно произнес затверженную фразу:

— Господа, я пришел засвидетельствовать вам свое почтение. Остальное вам изложит господин канцлер.

Его голосок едва ли можно было расслышать в самых первых рядах.

Сегье вышел вперед и откашлялся. Он был смущен и не знал, как себя держать. Свою речь он произнес, запинаясь и заикаясь, чем доставил собравшимся несколько приятных минут. Суть ее сводилась к тому, что герцог Орлеанский и принц Конде отказываются от участия в управлении государством, уступая всю полноту регентства Анне Австрийской — «добродетельной и мудрой государыне». Услышав эти слова, Анна вспомнила, как волосатая рука протянулась к ее корсажу за тайным письмом, и не смогла сдержать злорадной улыбки.

Обратившись, в свою очередь, к членам Парламента, она просила не оставить ее и сына мудрым советом. Эти слова очень понравились магистратам, натерпевшимся унижений от Ришелье. Председатель Парламента произнес цветистую речь, заявив, что после многих лет невзгод период регентства откроет для народов Франции эру мира и процветания. На этом он не остановился и принялся клеймить ненавистную тиранию, оставшуюся в прошлом — в том времени, когда Парламенту затыкали рот…. Анна смолчала, но поклялась себе этого не забыть.