Плывуны. Книга первая.Кто ты, Эрна? (СИ) - Гуревич Рахиль - Страница 38

− Да уж.-съязвила я. - Осталось ему научиться плеваться.

Я вспомнила водные пистолеты, я их ненавидела, мальчишки в школе одно время кумарили по ним. Выходишь после школы, спускаешься с крыльца, а тебя - водой...

Ночью на даче мне приснился сон. Вроде бы я стою в очереди к приборам, которые определят рост-вес-телосложение и дают советы по питанию, но когда я оказываюсь рядом с человеком, указывающим куда встать и как дышать, то человек говорит: «семь рублей одной монетой».

− У меня нет денег, − отвечаю.

− Ничего. И бесплатно можно, − говорит человек, мясистый кудрявый парень килограмм так в девяносто. И при этом парень ничего не делает, палец о палец не ударяет, а продолжает убеждать, что и бесплатно можно.

Тут я лезу в карман сумки и достаю небольшую горсть монет. Монеты овальные. Есть 6-рублёвая, есть 3 и 2 рубля, цифры написаны витиевато и вычурно. Есть и обычные пятирублёвые монеты, а семёрок нет. Парень ничуть не удивлён 6-рублёвой монете и берёт именно её. Остальные почему-то просит положить в вытянутую цилиндрическую коробку из-под чая для грудничков и засыпать эти монеты солью. Соль крупная, ей заполняют коробку, закрывают крышку, причём парень предупреждает, что соль просыпается. И когда коробку кладут на бок, заворачивая коробку в бумагу, соль действительно просыпается... А потом я оказываюсь в маршрутке, но денег на билет у меня нет. И этот парень рядом. Но я не прошу у него денег, я знаю, что он по идее должен сам предложить. И вдруг я иду в какую-то комнату, объясняю, что вот денег нет. Но женщина, та, которая подсела ко мне в Доме Творчества и подарила кукол, протягивает мне тысячу вместо двадцати восьми рублей. И тут же я вижу на полу пятисотенную банкноту и говорю ей:

− Вот у вас ещё пятьсот рублей тут на полу.

И комната такая странная. Огромная, но пустая и стены серые...

Я выхожу из комнаты ни с чем. Я понимаю, что тысячу взять на билет никак нельзя. И я опять начинаю судорожно копаться в карманах рюкзака и нахожу вдруг десять рублей, и банку нахожу, начинаю пересчитывать монеты, которые по идее были зарыты в соль, и ... просыпаюсь.

Я огляделась: вдруг папа на дачу ко мне добрался? Но папы нет. Мама на террасе пила кофе.

− Жаль у папы нет мобильника, − сказала я

− Да он ему не нужен. Папа на других уровнях связи, − улыбнулась мама светло и счастливо. Так же улыбалась мне та высокая женщина, когда просила ничего не бояться.

В ожидании папы прошли последние августовские дни. Мы знали, что это невозможно - папа, и чтоб на даче. Но всё-таки грязный прудик был поблизости, и мы ждали, лежали под ивой и ждали, можно и в грязном прудике рыбу удить. По воде плавали ужи-шахматки... Звонил Стас, расспрашивал ни о чём, знаете: такие пустые ненужные пустопорожние разговоры...

Мы вернулись - надо было купить одежду на первое сентября, всё-таки девятый класс, можно вообще последний год учиться. Когда мы приехали с дачи с тремя гладиолусами - хиленькими и слабыми - они же последние, у бабушки цветы рано отцвели. Гладиолусы были красивого сиреневого цвета с фиолетовыми прожилками. В кухне мы обнаружили еле живого отчима. Он пытался починить люминесцентную лампу над столешницей, и матерился страшно. Он три раза ходил за лампами на рынок, и все три раза брал не тот размер. Нужен была только сама лампа, вставить её контакты ввинтить, по принципу батареек. Три лампы были разломаны. Я таких ругательств раньше и не слышала. Я скорее побежала на рынок, купила нужный размер в 47 см. Продавец на рынке смотрел на меня недобро, даже мстительно, сказал:

− Пусть твой отец голову лечит. Три раза приходил. Сорок семь не называл, всё ладонями длину мерил или до локтя. Локтями то есть. Достал.

Дома отчим схватил мою лампу, быстро её установил, успокоился, как будто свет было самое важное в жизни, стал оправдываться:

− Я взял больничный, − хрипел отчим.

Мама позвонила Наде-толстой: мало ли что, вдруг отчим на нас бросаться начнёт, а тут всё-таки свидетель. Надя-толстая , прибежала, воняя котом больше обычного.

- Я его сама на пруду видела. - тётя Надя была белее мела. На её гладком лице тряслись не два как обычно подбородка, а ещё шея, щёки и каким-то немыслимым образом - лоб. − Я сначала решила: башня едет. А потом, случайно прогуливаясь в магазин мимо пруда, увидела его. Я даже подошла поближе. Ты знаешь: он ничуть не изменился, впрочем как и ты.

− Да ладно, Надь. Это ты у нас не меняешься. - пошли взаимные комплименты стареющих тёток, кукушка хвалит петуха, как говорится.

− Нет, правда. Он сорвал цветок, синий, цикорий и протянул мне. Обещал осенью корень выкопать.

− Вообще-то у него очень плохая моторика. Вряд ли он смог бы сорвать цветок, − заметила я.

− Да нормально, даже ловко, он мне целый синий букет нарвал, когда я, как и ты, засомневалась.

− Странно, − сказала мама.

А я подумала, что тётя Надя врёт, придумывает себе букеты пусть и от умерших десять лет назад чужих парней.

С каждым днём отчим хрипел всё больше и больше. Ему сделали флюорографию, назначали антибиотики, потом - горчичники и разные средства от кашля. Свисты не прекращались. В конце концов отчима положили в больницу, разрезали, вырезали опухоли и отправили их на изучение. Никакой онкологии не обнаружили, но строго настрого запретили курить. Отчим совсем приуныл. Он вышел на работу и вроде бы всё пошло как обычно. Только стал постоянно открывать окна. Ему всё время казалась духота, мерещились неприятные запахи. Я от холода ночью стала спать в шапке и шерстяных носках. У нас ночи в августе-сентябре холодные. Большая амплитуда температур в нашем степном городе. И всё-таки я простудилась - такой холод стоял в квартире. Сопли текли ручьём.

Папа занялся нетрадиционной медициной, оздоровлением. Лысый мужик из телека стал его кумиром. Его портрет сменил в папиной комнате картину с суровыми видами Воркуты - города его первой любви и разбившихся о скалы меркантильности надежд. Если раньше папа был просто злой, то теперь стал озверевший. Он решил лечить себя голоданием и сыроедением. Настал сущий ад для меня и мамы. Папа кидался на всех: на соседей, на людей на улице - всем делал замечания. На работе тоже видно зажигал, потому что ему звонили с работы и по обрывкам фраз можно было понять, что им кто-то из начальства не доволен.

Мама ходила в свой отдел детских пособий, она теперь там была главная и сидела в другом кабинете. Я училась в школе, причём староста Сухова, сильно прибавившая в весе, щекастая и ногастая, с мышиными глазками-щёлочками, больше не приставала ко мне, да и вообще ни к кому не приставала. Странной расцветки стали у Суховой дневник и общие тетради. Обложка дневника была серо-чёрно-фиолетовой расцветки «граффити»: разводы, черепки, неясные контуры веток.

− По интернету заказала. Два последних, − хвалилась Сухова.

Тетради тоже были все в каких-то зомби: готических белых лицах со светящимися глазами.

Осенью папа переселился ко мне в комнату. Я от избытка чувств полезла обнимать папу на глазах больного отчима. Хотя честно скажу, очень этого боялась. Мне было нехорошо, когда я вспоминала тот наш первый неудачный поход в магазин, и то как папа застрял в двери маршрутки. Застрял и обмяк, и как зло ругались те три пассажира, и как мне пришлось волочить папу домой. Он тогда просто стоически передвигался. Бедная мягкая игрушка с тряпочными сухожилиями и суставами, мягкими, лишними, ненужными. Но я всё-таки решила папу обнять, и... ощутила упругое тело, от папы не несло больше темнотой и сыростью. Это был обычный человек. Он даже стал принимать ванную. Но нечасто. Папа купил самый крутой телефон. Он теперь не позволял маме лазить в его карман, а всё делал сам. Очки у папы не были теперь замотаны изолентой, но так же , как и раньше бликовали вспышкой молнии на любой свет.

Как-то, когда мы сидели в пиццерии торгового центра, я спросила у папы:

− Почему ты превращаешься в обычного человека?

− За лето плывуны подпитывали меня, отдавали мне все вновь прибывшие неиспользованные жизненные силы, − вздохнул папа. Вздыхал он по-прежнему тяжко, но не так безнадёжно, а больше по привычке.