Плывуны. Книга первая.Кто ты, Эрна? (СИ) - Гуревич Рахиль - Страница 45

− Лети! Лети!

Все желали ей улететь на шарике. Все её боялись и ненавидели. Похожа она была на ящерицу. Седая короткостриженная, шея морщинистая, такая суховато-сухопарая женщина в свитере и юбке - казалось, что везде, и внутри, и снаружи, она иссушена как калмыцкие степи - это, если отъехать от нашего города на восток.

Тиф начала жёстко с первой минуты. Естественно перекличкой. И выпытыванием, кто да что, если обращали внимание на себя внешность ученика или его фамилия. Как прочитала, что я Щегольков, вперилась лупами очков, удовлетворительно кивнула - видно узнала во мне отца и заявила:

− Сын Щегла?

− Щеголькова, − ответил я. Раньше бы я добавил: «Что за манера сокращать фамилии?» Но теперь мне этого не хотелось. Тут, блин, люди мягкие изнутри по городу шастают, это поважнее ненавидящей всех и вся старой девы (я не знал, есть ли у неё семья и дети, просто предположил).

− Да-да, Щеголькова. А знаешь ещё, как твоего папу звали?

− Пэпсом, − сказал я как можно безразличнее.

Класс грохнул. А мне по фиг. Ну реально было не так больно внутри и обидно в душе. После обиды с той ти-ви-передачей, после этих двух случаев летом с моим воровством, превратившемся в недоумение, после разговора с архитектором уже ничто в школе не могло меня ранить смертельно - так: лёгкий укол рапирой... Я убедил себя, что этот бомжеватый старикан выжил из ума, но я не забывал его слова. Не забывал. Точнее, они не забывались. Город другой, город наш совсем не то, чем кажется...

− Чё такого? Пэпс. Ну и Пэпс. - и я сел. Раньше бы я сказал, что я тоже могу сказать, как её зовут. А тут не стал, даже мысли такой не возникло.

− Встань, − завизжала Тиф. Визг её был тоже иссушенный как карканье охрипшей пожилой вороны.

Я покорно встал.

− Ну и как твой папа поживает? - я уже понял, (всё-таки моя фамилия на «Щ», до меня почти весь класс прошёл) понял, что Тифе чертовски любопытно: у неё это было какое-то болезненное. Есть такие люди, их интересует, кто с кем, кто где, кто куда, кто откуда, у кого сколько денег, кто где работает. Такой была кассирша тёть Елена Ерёмина. Ден тоже такой. То есть он есть, но мы с ним уже успели потолкаться в коридоре. Он злился до сих пор, как будто и не было трёх месяцев передыха. И я так и не понимал на что он до сих пор злится. Ведь, Дэн выжил с танцев конкурента, то есть, меня. Чего ему ещё надо?

Любопытной оказалась и Тифа, плюс возраст, выносящий и окончательно пепелящий иссушённый старческий мозг. Но я знал так же, что Тифа учит своему предмету. То есть никаких репетиторов нанимать не надо, надо просто не запускать - меня папа предупредил.

-- Так как поживает твой отец? - заело её.

− Нормально поживает, работает, вам привет передаёт.

− Да уж знаю, хохмач как был, так и остался, − поморщилась Тифа, она сняла очки, переносица её была покрыта мелкими продольными морщинами.

Раньше бы я ответил: «А чё тогда спрашиваете вообще, раз всё знаете?» Но сейчас промолчал.

− Да уж знаю. Его еле выпихнули из школы, твоего отца, на учёте стоял в милиции, чуть не посадили.

Это было уже круто. Все притихли. Стало очень тихо.

− «Чуть» не считается, не посадили же.

Всё. Это окончательный конец. Нокаут по моей репутации до этого висящей на волоске от гибели. Я тут же забил на Катюшу. Теперь мне ловить нечего. Хорошо, что я не стал тратиться на кулон и змейку-браслет. Всё что не делается, всё к лучшему. Я стоял в белой сорочке, в тёмно-синих брюках и жилетке, которая стоила почти как пиджак. Верхняя пуговица рубашки была не застёгнута. Я видел себя со стороны (а точнее утром в зеркале я же себя видел). Смуглый, (я загорел на этой стройке сильнее, чем в лагерях), почти чёрный, с выгоревшими волосами (я специально не стал стричься коротко), ну и всё такое. Я был похож на ковбоя из рекламы сигарет, который переоделся на светский раунд, чтобы показать всем этим клерикалам, что они - ничтожества и зависимые уроды, лишь он один - свободный, красавец, герой. Да пусть что угодно плетёт про моего отца. Дура старая.

Заметив, видно, что я не особо расстроился (а я и правда расстроился не особо, а раньше бы хлопнул дверью, вышел бы из класса, маме бы настучал, пожаловался то есть), Тиф замолчала. Я наблюдал, я видел, что ей хочется к чему-нибудь придраться, но она не знает к чему, но думает, думает, оценивает меня взглядом, прям так и вперилась в меня, и выдала наконец так, что мало не показалось:

− Разоделся смотрю? Значит, праздник у тебя первого сентября?

Я молчал, чтобы я не ответил, на выбор «Да, праздник», «Просто просят в форме приходить, пример младшим показывать», «Я не разодевался, о чём вы?», «Вас что-то не устраивает в моём внешнем виде?», любое моё высказывание было бы перевёрнуто, переиначено, и я бы оказался виноват по гроб жизни. Я видел: её распирает, она только и ждёт повода вцепиться в меня старческим своим клювом. И я молчал.

− Молчишь? А знаешь, почему ты молчишь?

Мне захотелось сказать: «Заткнись ты, курица, заткнись уже», но я молчал.

− А молчишь ты, − торжествующе сказала Тиф. - Потому что мама твоя тебя одела на ворованные деньги. Что смотришь? Что? Съел?

А я и действительно смотрел на неё удивлённо. Она совсем что ли? Она не понимает, что стоит маме слово сказать, она вылетит с работы. Она же пенсионного возраста, даже постпенсионного, даже пост-пост-пенсионного, и такая смелая. (Мама всегда спрашивала, когда разговаривала по телефону о кандидатах на вакансии, о возрасте.)

Все хихикали. Видно всем тоже грело душу, что меня так прокатили. Ибо есть что-то веселящее в несчастьи ближнего - не я сказал, училка по литере, она хоть старая, но не в пример этой Тифе, хороший человек, справедливый.

Тиф не унималась:

− Думаешь, если рожа твоя смазливая по всему городу развешена, значит ты такой крутой. А? Что?

Я просто сделал движение, уже хотел выйти из класса и не возвращаться, но рассказ о плакатах и моей роже пригрел мне сердце, примирил с действительностью. Пусть бесится. Мне на руку, что сейчас об этом вспомнили. Плакатный пиар - великая вещь. Её-то сушёная рожа, кроме сайта, нигде не висит.

Всё что я сделал, это решил после «смазливой рожи» сесть без разрешения. И Тифа, вместо того, чтобы наорать из-за этого внезапно потеряла ко мне всяческий интерес, вернулась за стол, продолжила перекличку.

− Чердакова! - это она Катюшу вызвала.

И тоже вперилась в неё:

− Встать! - заорала.

Катюша не встала.

− Значит, это тебя наш Щегол держал на руках? А где твоя гордость?

Опа! И Катюша получила. Тифа тем временем продолжала допрос:

− Хорошо. Не хочешь вставать, отвечай сидя. Ты давно в нашем городе?

В «нашем» − я не могу, коренная, блин, жительница!

Катюша молчала - я показал беспроигрышный пример.

− Значит тут, в вашем восьмом «А» классе, собрались молчуны? ну-ну.

− Ясонова!

К Ясоновой - девочке-столбику, у которой, как у гусеницы, не было на теле никаких утолщений и сужений, вопросов не нашлось. Тиф даже улыбнулась ей, насколько может получиться улыбка у сморщенного сучка. Ну реально дикая старпёрша из дикого состояния.

Начался урок. За десять оставшихся до конца урока минут мы прошли и написали столько, сколько не проходили и не писали в прошлом году и за два урока. Учитель Тифа была сильный, без вопросов. У меня устала кисть записывать и переписывать с доски. Когда проиграл звонок, я уже почти пришёл в себя. На перемене ко мне подошла Катюша. Такого не случалось очень и очень давно.

− Привет! Ты чего на обед не идёшь?

− Иду, − промямлил я, от нервов на уроке я и забыл, что у нас обед. Но я тут же нашёлся:

− А разве обед не после шестого урока?

− Это у девятых-одиннадцатых после шестого. Ну, -- проговорила требовательно: -- ты идёшь?

− Нет. Что-то не хочется. - Я не хотел идти с Катюшей на обед. Да ну. Я вообще не мог понять, зачем она вдруг ко мне подошла. Я вообще злобный чел, а после этого случая с телеком, ещё и осторожный. Я никому не доверяю, да и мама сколько раз об этом за лето говорила. Как заедет домой постираться и переночевать, так и внушает мне «правду жизни», объясняет, какая жизнь несправедливая, и как надо пробиваться в одиночку и никому не верить.