Не плакать - Сальвер Лидия - Страница 29

В начале своей жизни у Бургосов Монсе находила какое-никакое утешение у доньи Соль и была счастлива обрести в ней союзницу, никак не ожидая, что та очень скоро привяжется к ней, как к собственному ребенку, которого, сколько она ни надеялась, у нее так и не было.

Ибо донья Соль не чаяла дождаться дитяти из чрева своего, как говорили в ту пору. Она молилась Пречистой Деве. Ставила десятки свечей. Перепробовала восемь всевозможных снадобий. Соблюдала диету на основе кроличьего мяса. Носила на шее святые мощи. Ходила и к городским докторам, и к местной повитухе. Но все безрезультатно. Ты представить себе не можешь, говорит моя мать, каким стыдом и изъяном была в прошедшее время для женщины неплодность.

Донья Соль надеялась, что появление Диего утешит ее в горе, каковым было «отсутствие на супружеском ложе самых драгоценных его плодов». Но оно, в каком-то смысле, сделало ее участь еще горше.

Поэтому, когда в дом вошла Монсе, юная, красивая и свежая, как ясный день, донья Соль, не познавшая радостей материнской любви, увидела в ней ниспосланную небом дочь и перенесла на девушку всю свою нерастраченную нежность.

Точнее говоря, она ее в ней утопила.

Не проходило дня, чтобы она не выказывала ей свою любовь тем или иным образом, стряпала для нее «мантекадос»^[150], ее любимые сладости, сама готовила ей на полдник чашку шоколада, такого густого, что ложка в нем стояла, алкала ее общества жадными глазами, кидалась в кухню, едва заслышав, как она там хлопочет, удерживала ее в гостиной, задавая праздные вопросы, приписывала ей желания, которых та не выражала, и спешила их исполнить, баловала ее не в меру в эти трудные времена, дарила модные туфельки на каблуках, дорогие украшения и всевозможные женские безделушки, которые Монсе засовывала в дальний угол стенного шкафа, где они и оставались лежать, с ревнивым вниманием ловила малейшие перемены в ее настроении, напрашивалась на похвалы, обижалась на ее молчаливость, в которой ей чудилось неприятие… Донья Соль дала волю своим материнским чувствам, мучительно теснившим ей грудь двадцать с лишним лет и теперь хлынувшим наружу.

И Монсе, радовавшаяся этому поначалу, вскоре стала задыхаться. Все эти ласки, эта бурная самоотдача, подарки, преподносимые с трепетной готовностью, каждый из которых безмолвно взывал, отчаянно моля о любви, не доставляли ей никакого удовольствия. Хуже того, они ее пугали. И, через силу заставляя себя принимать эти ненужные ей щедроты с подобающей улыбкой и говорить: Спасибо, вы так добры ко мне, она с трудом изображала на лице радость, которой не чувствовала.

Я, смею сказать, совсем не умела притворствовать, говорит моя мать. Уверять ее, что она печет лучшие на свете пироги и говорить всякие уветливости, как дети матерям, когда им грустно и поливки, как цветам, не хватает.

Монсе пыталась извлечь из глубин своего сердца хоть чуточку сострадания, капельку снисхождения к этой женщине, понимая, как та ранима, измучена разочарованиями, сломлена, и как, наверно, беспросветна ее жизнь. Но мое сердце в ту пору, говорит моя мать, было сухо, como el chocho de doña Pura^[151], извини за юмор.

Порой, не в силах противиться, она ломала комедию.

А иной раз, не выдержав, огрызалась.

Однажды, когда донья Соль, увидев, что Монсе грустит, принялась в утешение расхваливать на все лады несказанные и неисчислимые радости материнства, ожидавшие ее в скором времени, та ответила ледяным тоном: Гиены тоже рожают щенят, и никто не делает из этого события. От этих слов донья Соль горько разрыдалась. Моя мать хорошо это запомнила, она вдруг почувствовала, как жестока была к той, что пользовалась ее печалью, чтобы заполучить хоть крохи любви, y eso no! no! no!^[152]

Не желая погрязнуть в истории, лично к ней не имевшей отношения, и не умея изобразить фальшивую нежность к этой женщине, внушавшей ей отчего-то неодолимую неприязнь, она, однако, старалась не обижать ее, что требовало искусно дозированной любезности и тщательно рассчитанной дистанции. Но иной раз, при всех сделках с самой собой, она не находила иного выхода, кроме лжи. Тогда она измышляла благовидный предлог и с подходящим к случаю выражением лица говорила, что ей-де нужно срочно зайти к Росите или навестить заболевшую мать. После чего, убежав со всех ног, шла через поля быстрым шагом, как будто кто-то ее преследовал, что, в сущности, было правдой: ее преследовало чувство вины, преследовали угрызения совести, преследовала мысль, что она собственными руками построила себе клетку, преследовал голос, нашептывавший ей No es una vida, no es una vida, no es una vida^[153].

А бывало, она ссылалась на внезапную головную боль, что избавляло ее, lo siento muchísimo^[154], от болтовни после кофе, которой в этом доме заполняли вечера, и удалялась в супружескую спальню, ставшую для нее чем-то вроде одиночной камеры. Там, на брачном ложе, большой кровати из красного дерева, она часами предавалась своим думам, если можно назвать думами эти смутные промельки, подобные сквознякам в голове, мимолетные образы, обрывки мыслей, не оставлявшие никаких следов. Тоскуя так, что не передать словами, она смотрела, как сгущаются лиловые сумерки над оливковыми рощами, или следила за мухой, случайно залетевшей в комнату (como yo^[155], говорит моя мать) и бившейся об оконное стекло (como yo, говорит моя мать).

Иногда мысли в голову лезли печальные. Она представляла себе смерть матери, упавшей с лестницы, или брата, сбитого машиной, что было в высшей степени маловероятно, ибо всего два автомобиля ездили по улицам деревни: «Испано Суиза» дона Хайме и старенький грузовичок отца Хуана, но ей виделось, как она идет, рыдая, за катафалком среди скорбной толпы в черных одеждах. А то она, бывало, бормотала что-то, как это бывает с одинокими детьми, до тех пор, пока, заслышав шум в гостиной, не умолкала разом, поняв задним числом, что разговаривала сама с собой.

Предавалась она и другим занятиям, которые я приведу здесь в порядке возрастания по значимости:

— вязала лицевыми петлями небесно-голубые пинетки для будущего малыша,

— фантазировала о карьере певицы и разрабатывала сценарий, в котором сочетались бегство из деревни и встреча с Хуанито Вальдеррамой, ее любимым cantaor^[156], хотя встрече этой многое препятствовало, ибо cantaor, по слухам, воевал нынче в республиканской армии,

— читала книгу, подаренную ей братом в июле, Бакунина, которую она прятала под стопкой простыней в шкафу в спальне, и чтение это усыпляло ее мгновенно,

— навещала мать, дававшую ей омерзительные советы, как пеленать и распеленывать новорожденного, así y así^[157], и непременно обследовать его какашечки, на цвет и консистенцию, потом подмыть попку, потом вытереть, потом смазать кремом, потом присыпать тальком и прочие гадости,

— говорила по душам с Роситой об Акте, который был для нее еще одной докукой, это нормально? Может быть, есть какие-то возбуждающие снадобья? Должна ли она притворно стонать от наслаждения? На что Росита отвечала: А ты думай о Хуане Габене (он был их кумиром, с тех пор как они посмотрели «Бандеру»^[158]) или помоги ему рукой,

— захаживала в лавку к Маруке и безрадостно обсуждала с ней президента Республики Мануэля Асанью, тряпку и achucharrado^[159], чего он ждет, почему не растрясет богатеев, не обложит их такими налогами, каких они заслуживают?

— строила догадки о том, что могло удручать Хосе, помимо их ссоры. Откуда у него это бунтарство? И отчаяние? В нем ли тому причина или вне его?

— и самонадеянно задавалась вопросами о том, в силу каких причин ее супруг до такой степени одержим маниями, понимая, что ей не хватает знаний, чтобы постичь генезис этой патологии, если он вообще постижим.

Как-то раз мы с матерью смотрели по телевизору игру Надаля с Федерером^[160], и, увидев, как первый судорожно поддергивает шорты, мать принялась со смехом перечислять все чудачества Диего, его неистребимые привычки, невыносимые причуды, непонятные ей бзики, первым из коих бзиков был бзик чистоты, бзик, по всем статьям доходящий до ДЕСПОТИЗМА: он мыл руки с мылом по двадцать пять раз на дню, водил с видом маньяка пальцем по письменному столу, выискивая малейшую пылинку, каждое утро менял рубашку, что в те времена уже само по себе говорило о психическом расстройстве, а ноги тщательно мыл каждый вечер, тогда как принято было делать это раз в неделю, если не раз в месяц, и неприязнь к водной стихии считалась неоспоримым признаком мужского начала, un hombre verdadero tiene los pies que huelen^[161].