Прощай, пасьянс - Копейко Вера Васильевна - Страница 13

Анисим тоже был младшим сыном своего отца, который приходился родным братом Степану Финогенову. Только его отец в отличие от отца Павла строго придерживался дедова завета: все отошло старшему сыну по завещанию. Он не оговорил ни пяти лет брака, ни возраста старшего сына тридцатью годами. Но Анисиму не повезло бы и при такой оговорке, потому что у старшего брата дети посыпались, как пшено из худого мешка.

Анисим уехал в Москву, где попытался вложить свои, впрочем, немалые, средства в доходное, как ему казалось, дело. В извоз. Но что из того вышло — вспоминать не хочется. Не случилось ему удачи. Как и Павел, он был хорош собой сызмальства, женщины рано стали вешаться ему на шею. А он не расцеплял их руки. К тем рукам много денежек прилипло. Это верно. Лошадям на овес не хватало.

Потом они близко сошлись с Павлом, не важно, что тот намного моложе. Когда каждую ночь сидишь за столом, покрытым зеленым сукном, возраст не спрашивают. Его уравнивают бледность лиц при свечах, краснота глаз от вин, преимущественно французских, да худоба кошельков к утру.

А когда рука стала нащупывать дно кошелька совершенно беспрепятственно, они задумали с двоюродным братом свой план. Кстати, родился этот план не без косвенного участия дамского ума.

Мадам Шер-Шальме была хорошо известна в кругах, в которых вращались Павел и Анисим. Последний и ввел в этот круг Павла. Он пришелся по сердцу… впрочем, скорее, по телу и по карману зрелой мадам. Ее интерес удвоился, когда она обнаружила, что милый юноша происходит из тех мест, где живут под деревьями и на деревьях меха, из которых можно шить так называемые шляпки из Парижа, не тратясь на их ввоз из того самого Парижа…

«Меха из Парижа» — мастерская и магазин — располагались на улице Кузнецкий мост в Москве. Эту улицу давно облюбовали иностранцы. Там роились французские и немецкие лавки. Они торговали модными товарами, привезенными из чужих краев. Были в Москве в ту пору, конечно, свои мастерицы, но кто побогаче и пофасонистее покупали заграничный привозной товар.

Кстати, не на одном Кузнецком мосту можно было найти что-то иностранное.

На Ильинке, за Гостиным рядом и Гостиным двором, торговали нюрнбергские лавки, там был голландский магазин. Туда ходили покупать шерсть для работы, шелк, шерстяные чулки и голландское полотно. Дорогое оно, но качества отменного, ручной работы. Тончайший батист несли оттуда же дамы, носовые платки и превосходный, очень изысканный и вкусный голландский сыр. Все было надежно и без обмана.

Потому-то славные и доверчивые дамы, отнюдь не воспитанницы Смольного института, в котором обучали многим наукам, в том числе и географии, купились на искренние заверения мадам Шер-Шальме. Они не сомневались, что золотистые лисы, темные соболя, серо-голубые, словно зимнее небо, белки, царственные лилейно-белые горностаи серными хвостиками, достойные украшать королевские мантии, облегчавшие карманы глав семейств, явились не менее модными чем из Парижа, а потому надо платить за них, не моргнув втридорога.

Но не слишком долго длилось дешевое счастье мадам, поскольку брат Павла, за бесценок отдавшего ей меха, вернулся из поездки в Голландию. Вот тогда-то и произошла ссора между братьями, от которой остались шрамы на лице, на груди и на пояснице Федора.

Мог ли Федор постоять за себя по-настоящему? Да, конечно, мог, и это знал Павел. Как знал он и то, что не поднимется рука старшего брата на младшего. Тем он и воспользовался, иначе разве посмел бы пойти на Федора с рогатиной? А он пошел на него, как на медведя.

Федор не рассказал отцу о той схватке в лесу. Так и отошел в мир иной их батюшка, уверенный, что без него братьям делить нечего. Он сам все поделил.

А потом Павел стал больше времени жить в Москве, близ мадам Шер-Шальме. Аппетит ее совсем разыгрался. Но утолять его стало труднее. Таких доходов, как от продажи даровых, по сути, мехов, полученных от Павла, не было, а ей хотелось.

Однажды она призвала к себе на бокал бургундского Павла и Анисима, музицировала для них так, как только она умеет это делать, — с легкостью. Она смеялась, играя ямочками на щеках и поводя нагими плечиками так, будто играла на сцене театра варьете в Париже, а не сидела в своей гостиной. Она задирала ножки в фривольном танце, словно всю свою юность провела в порту Марселя, встречая иностранные корабли с изголодавшимися матросами. Но между всеми ужимками, сальными намеками и заливистым смехом она невзначай роняла вопросы, выясняя все, что ей надо.

А когда выяснила, то взялась за дело.

Когда в толстостенной бутыли не осталось и капли бургундского — последнюю вылил себе в рот, минуя бокал, Павел, которому был обещан ею самый настоящий французский поцелуй, — они готовы были согласиться на все.

Ночь прошла как на бурных волнах, таких бурных, какие способны раскачать даже груженое судно в открытом море. То был большой шторм, такой, от которого моряки пытаются отвязаться, осеняя себя крестным знамением еще перед отплытием. Опасно.

Опасно было то, что придумала мадам Шер-Шальме, но Павлу и Анисиму было море по колено.

Наутро после той ночи, когда гости уехали, горничная подала мадам кофе в постель. Кофе она потребовала без сахара, но, как пошутила сама с собой, кое с чем вприглядку. Как говорят русские, добавила она про себя.

Засунув руку под подушку, мадам Шальме достала бумагу и, отведя подальше от глаз лист, снова прочитала ее.

Потом отпила глоток, закрыла глаза. Тихая улыбка изменила лицо — оно стало настоящим, на котором ясно виден ее истинный возраст — возраст мудрости.

Что ж, в бумаге написано все так, как надо. Как она хотела. Теперь эти сафьяновые болваны никуда от нее не денутся. Ей нравилось, как ловко она придумала прозвище. Но на самом-то деле не могла же она называть их козловыми болванами? Хотя это одно и то же. Сафьяновые сапоги все равно ведь шьют из козловой кожи.

Бумагу до поры до времени мадам решила хранить при себе, чтобы в нужный момент выложить на стол, как козырную карту. Она знала, что Павел и Анисим намерены разжиться деньгами. Знала и чьими. Вино подогревает не только чувство, но и язык. Слова соскакивают с него так быстро, как будто обжигаются.

— …Так что же, Павел Степаныч, посидели-покалякали и довольно?

Оба мужчины встали из-за стола.

— Кажется, все обговорили, верно? — Павел поднял глаза на Анисима, который был выше его ростом на две головы.

— Да. Теперь уже остается недолго ждать. Твой брат вернется весной, роковой срок минет — и мы снова в дамках.

Павел повел бровью, ему как будто не слишком понравилась уверенность насчет «мы». Да, конечно, он обязан двоюродному брату, но во сколько он должен оценить это?

Анисим усмехнулся, угадывая по лицу Павла причину его заминки.

— Не хмурься. У меня есть одна мысль, за которую ты с радостью раскошелишься. Ты не из наследной доли мне отдашь.

— Вот как? — спросил Павел с заметным облегчением. — А…

— Не сейчас. — Анисим покачал головой. — Придет срок — скажу. Пошли.

Анисим первый вышел за дверь трактира.

— Но как же святость брака? — Вопрос содержался не только в словах Марии. Казалось, она задавала его всем телом, всей душой.

— Она не будет нарушена, — в голосе Лизы слышалась неколебимая уверенность.

— Правда? — с сомнением спросила Мария. — Но…

— Если брак твой будет несчастным из-за того, что ты не сможешь родить наследника, разве ты скажешь, что он счастливый? А святость предполагает счастье в браке.

Мария уставилась на сестру.

— С тех пор как мы виделись, ты научилась играть словами еще лучше, — засмеялась она.

— А разве ты не заметила по моим письмам? — спросила Лиза.

— Что письма!.. Для слов важен и голос, каким их произносят.

— Но разве ты, читая письма Федора, не слышала внутри себя его голос? Полный любви к тебе? — Сестра заплетала Марии вторую косу, наслаждаясь тяжелым шелком ее волос. Сегодня они решили обвить голову короной из кос. Такая прическа шла им особенно. Мария уже заплела косы Лизе, они пока змеились ниже тонкой талии, еще не заколотые модными гребнями.