Primièra canso (СИ) - Светлая et Jk - Страница 12

- Тошнит? Сильно?

- Да уж сильнее некуда! Едва ли не выворачивает! А все ты!

- Я! - гордо сказал герцог. - Конечно, я! Кто ж еще-то? Мою Клодетт никому не отдам!

- Твою? - презрительно ухмыляясь, переспросила женщина. - Твоя у тебя - жена!

- Но ее ведь не тошнит! У нее хуже! Голова болит постоянно!

- Что ж она у тебя хворая такая? - удивленно спросила Клодетт.

- Совсем, видать, хворая, - пожаловался герцог. - Хворая глупая тощая утка, неспособная родить мне наследника! Она даже в спальню меня почти не пускает. Только и толку с нее, что прибыль от торфяных болот!

- Тебя? Не пускает? - еще больше удивилась она и присела на скамью возле герцога. - Когда такое было, чтобы женщина тебя не пускала куда?

- Клянусь честью, разведусь с ней, - проворчал герцог. - Нет никого лучше моей Клодетт.

Он придвинулся к ней поближе, пытаясь ухватиться за пышную грудь, но пекарша шустро вырвалась из его рук и снова огрела рукой по голове.

- Вот потому у нее голова и болит постоянно, - прошипела она, - что не нужен ты ей, старый, вонючий! Пьяный! Пока не протрезвеешь, можешь даже на порог не ступать! А трезвому, тебе, может, твоя тощая утка больше понравится!

- Может, и понравится, - взревел герцог. - Но сегодня я тебя хочу! Ты со мной ляжешь!

- Катись к драконам, Робер, детей разбудишь! И не сможешь ты ничего! С ней не можешь, со мной - подавно!

- Клодетт! - сердито рявкнул герцог.

- Тошнит! - воскликнула она.

Против этого он ничего не мог сказать. Коли Клодетт тошнит, лучше ее вовсе не трогать.

Так и брел он домой, злой, как черт. Неровной поступью... то и дело спотыкаясь о камни на деревенской дороге. В нем плескалась сила, искавшая выхода. Мог он зайти в любой дом и там получить то, в чем нуждался теперь. Но ни одна юбка не дала бы ему и половины того, что находил он у Клодетт. И ни одна юбка не дала бы ему наследника, какого могла дать только Катрин.

Катрин. Герцог замер на месте, пытаясь отдышаться - но воздух был горячий, спертый, удушливый. От этой жары ночной некуда было деться даже на улице. Он смотрел на стены башни, в которой жила теперь герцогиня. И желал разломать эти проклятые стены, чтобы похоронить ее под развалинами. Так было бы проще, гораздо проще - он смог бы жениться снова и получить сына...

Но, черт подери! Зачем искать другую тощую породистую суку, если есть уже эта?! Герцог Робер стиснул зубы. В голову ему пришли давешние слова Клодетт: «Вот потому у нее голова и болит постоянно, что не нужен ты ей...».

И он невольно стукнул себя по лбу. Умница Клодетт! За один вечер разгадала то, что он не мог разгадать столько месяцев!

Новая вспышка гнева затопила его существо. Мигрени? Что ж, пусть будут мигрени. Ему же нужен наследник. И он получит наследника любой ценой, даже если эти мигрени придется выбивать из тощей утки кулаками. А после, получив сына, он запрет ее в монастыре. Это будет отличной местью. Жуайезы не прощали обмана. И были беспощадны к тем, кто посмел пойти против их воли.

Без сна ворочалась Катрин в своей постели. Шкура не согревала, лунный свет, проникавший через окно, резал глаза. Который уж день подряд она терзалась мыслями о Серже.

После их разговора в саду, он изменился. Стал далеким и словно перестал ее замечать. Ей было больно, но она знала, что так правильно. Теперь случалось, она могла целыми днями не видеть его. И если бы не его песни, решила бы, что он уже покинул пределы замка. Но канцоны его продолжали звучать, становясь все грустнее. Порой ей казалось, что так Серж говорит с ней, но потом гнала от себя подобные мысли. Она не должна так думать. Приедет граф дю Марто, и трубадур покинет Жуайез. И что бы он ни решил, ехать ли в Париж или в Фенеллу, или, может, еще куда, так или иначе это будет означать для Катрин, что она больше никогда его не увидит. А она сама навсегда останется здесь, во власти герцога. И сил сопротивляться ему у нее больше не станет. Потому что мелодии свои Серж Скриб увезет с собой. И поцелуи свои увезет с собой. Их она будет помнить, пусть они были странными, мимолетными. Совсем не такими, как у Агас с Жеромом. Катрин слабо улыбнулась, вспомнив, как, убегая из сада, прижимала к губам свои пальцы, которые за мгновение до того касались его губ, будто так можно было продлить это ощущение.

Повернувшись на другой бок, она сомкнула веки. Надо постараться уснуть, тогда она перестанет думать о том, что уже завтра приедет дю Марто, и уже завтра в ее жизни не останется ничего, что дарило ей радость.

Но не успела она сделать и несколько вздохов, как дверь с грохотом распахнулась, и раздался пьяный и грозный голос герцога Робера:

- Встань, cana!

Таким герцога в своей спальне Катрин видела впервые. Она опешила и сжалась под шкурой, глядя на него испуганными глазами. Лунный свет озарил его искаженное гневом лицо, в котором не было ни единой мысли - одна только ярость. Он шатающейся поступью медленно приблизился к ее ложу и наклонился, чтобы вглядеться в лицо. А после одернул одеяло и вцепился ей в волосы так, что слезы брызнули из глаз.

- Я приказал тебе встать! - заорал герцог.

Катрин ухватилась за его руку, пытаясь ослабить хватку.

- Мессир, - пробормотала она, - мессир, мне больно.

- И будет еще больнее! - прорычал он, за волосы волоча ее к сундуку.

Там бросил ее лицом вниз так, что она ударилась о его резную крышку. И в следующую минуту уже рвал камизу на ее спине.

- Вздумала лгать мне! Вздумала противиться мне! Ну так я покажу, что делают Жуайезы с непокорными суками!

- Мессир, не надо, прошу вас, - попыталась подняться Катрин.

Он ударом по спине снова прижал ее к сундуку, и снова она упала лицом вниз. А после, вновь дернув ее за волосы, зарычал:

- Ноги расставь в стороны!

- Нет! - выкрикнула она и, упираясь руками в крышку сундука, стала снова подниматься.

- Я приказал тебе расставить ноги! - герцог навалился на нее тяжелым телом. - И ты это сделаешь, иначе я скормлю тебя собакам!

- Так скормите! - сдавленно выдохнула Катрин, не имея возможности пошевелиться под ним.

Де Жуайез глухо прохрипел что-то нечленораздельное, коленом все же раздвигая ее ноги. Волю ее, силы ее, как и в брачную их ночь, он тоже подминал под себя. Противиться неизбежному она теперь была уже не способна. Лунный свет выхватывал в темноте отдельные предметы... И если сосредоточиться только на этом лунном луче, то можно не думать, можно не чувствовать, можно исчезнуть, раствориться в этой ночи. При каждом толчке она сильнее терлась щекой о твердую, чуть царапающую поверхность сундука. Но это более не причиняло боли - кажется, чувствовать теперь она не могла. Горячее дыхание за спиной ее, опалявшее запахом вина, становилось чаще, вырывалось с хрипом и терзало ее сильнее грубых, жестоких рук, которые не знали покоя, которые скользили по ее телу, сжимая до хруста ее ребра, плечи, бедра, вымещая на ее распластанном по сундуку теле свой гнев.