Жена султана - Джонсон Джейн - Страница 86

Говорят, что берберийские львы — самые крупные и сильные из всех, и, безусловно, у этих зверей вид устрашающий. Их даже можно назвать красивыми или благородными — при других обстоятельствах. У них мощные тела, густые черные гривы, широкие морды и умные янтарные глаза. Только вот сейчас, обезумев от запаха крови каида и, без сомнения, поголодав несколько дней, они обратили весь свой ум на то, как половчее выхватить огромными зубами куски нашей плоти.

Первыми решаются самки: громадные рыжеватые создания с гладкой шкурой и зоркими глазами. Они меньше двух самцов, но, пусть им недостает размера и гривы, свирепостью и проворностью они добирают с лихвой. Две совершают ложный бросок, рванувшись вперед и снова отпрыгнув, чем отвлекают нас, пока третья тихо подкрадывается сзади и, легко выбрав жертву, которая менее прочих готова сопротивляться, хватает Шарифа за руку. Бедный каид кричит от боли и упирается ногами в песок: но львица, конечно, куда сильнее. Мотнув огромной головой, она тащит его прочь, и мы ничего не можем сделать, чтобы его спасти. Звуки ужасны: что-то рвется и хрустит, а уж крики…

Теперь самцы пытаются отогнать самок от добычи, и в мгновение разражается страшная драка. Рык громадных зверей отдается у меня в грудине, пока я озираюсь, пытаясь понять, что нам теперь делать. На краю ямы есть широкий ров, заполненный водой, — слишком широкий, чтобы лев мог его перепрыгнуть, — а за ним высокая железная ограда. Когда выяснилось, что львы умеют рыть, после того как они забрались в матаморы, было решено поставить решетки, чтобы звери не выбрались и не перебили обитателей дворца, — хотя зрителям это и мешает наблюдать за действом. Обычно львам бросают всего лишь какого-нибудь бедного безвестного раба; а на четверых участников возвратившегося английского посольства собралась целая толпа. Все зрители теснятся у решетки. Я знал этих людей многие годы: чиновники, стражи, конюхи, поварята и невольники; господа, купцы; и, разумеется, сам благословенный султан и даже императрица Зидана с сыновьями. Все ждут нашей смерти. Смотрят, как бедного Шарифа раздирают на части с таким жадным восторгом, что меня тошнит.

— Быстрее, ко рву! — говорю я бен Хаду, посчитав, что на твердой земле мы выстоим против львов с куда меньшей вероятностью, чем в непредсказуемых водах.

Отчаяние придает ему сил: мы вместе бежим по дну ямы, Медник одной рукой обнимает меня за плечи, чтобы удержаться на ногах. Мы успеваем добраться до рва прежде, чем львы прекращают драться за то, что осталось от каида, и мы с Рафиком бросаемся вплавь к решетке. Ухватившись за железный прут, я отваживаюсь оглянуться и вижу, как бен Хаду с диким криком плещет водой в решительную львицу, которая посмела зайти в ров.

— Я не умею плавать! — кричит он.

Рафик усмехается:

— Не повезло.

Потом взбирается по железным прутьям и перелезает через пики наверху, падая с другой стороны — изодранный, в крови, но живой.

Долгое мгновение я колеблюсь. Я мог бы спастись так же легко, как Самир Рафик; но образ каида Шарифа, раздираемого львами, отпечатался в моей памяти с ужасающей четкостью, а я едва его знал. С Медником нас связывает куда больше, хотя он мне не всегда нравился. Как я буду жить, если позволю ему погибнуть в когтях львицы? К тому же всего час назад я хотел, чтобы меня забрала смерть. А теперь, как ни странно, понимаю, что выберу жизнь, даже если в мире и не будет Белой Лебеди. Глубоко вдохнув, я призываю дух сенуфо; мою маску, кпонунгу.

Обряд Поро я прошел не до конца, не стал частью тайного мужского общества, которое учит юношей сенуфо мудрости, силе и ответственности, поскольку в тот год, когда я начал учиться, меня захватили торговцы невольниками. Но я участвовал в танце кпонунгу и знаю ее могущество. Маска у нас служит для битвы со злом, в этом мире или в грядущем; видимом или незримом. Иногда маска — это просто щит, гладкий панцирь, заслоняющий от зла; но она может быть и выражением предельной ярости. Я вызываю в мыслях могучие челюсти крокодила, зубы гиены, против которых ничто не может выстоять; добавляю бивни бородавочника и рога мускусного быка; а между ними помещаю хамелеона, изменчивое создание. И уже потом, подумав, представляю себе армию муравьев, идущих вверх по маске и за ее край с решимостью тех, кого не остановить. С рычанием я ныряю обратно в воду и выпускаю на волю весь гнев, всю ярость и скорбь, какие когда-либо чувствовал под маской. На мне больше нет второго лица, лишь мое собственное. И я больше не Нус-Нус, не Половинник, евнух и невольник; меня зовут Акуджи. Я умер, но не сплю.

Львица неуверенно на меня смотрит. Потом, сморщив морду, полностью показывает огромные клыки: но это скорее страх, чем враждебность. Спустя несколько мгновений, готовых разрешиться кровопролитием, она отступает, подняв волну, и выбирается на берег, чтобы вернуться к пирующим собратьям.

Бен Хаду, онемев, смотрит на меня. Я не могу представить, что он видит, и мне в кои-то веки не важно. Я не думаю, я просто действую, и простота действия так чиста, что обжигает меня изнутри, взрываясь восторгом и мощью, словно во мне живут все мои предки. Я хватаю Медника за одежду и без церемоний волоку за собой: через воду, на берег и к решетке. И тут, внезапно, через решетку переваливаются стражи: четверо, нет, пятеро, с копьями и мечами. Вот, значит, как, думаю я: раз нас не убили львы, явились бухари, толкать нас обратно в яму, чтобы мы ни в коем случае не избежали наказания. Но они поднимают бен Хаду и выносят его из ямы; а потом возвращаются за мной.

Обращаются с нами бережно, словно мы — почетные гости султана, которые по некой ужасной случайности оказались среди львов.

Самир Рафик недолго остается на свободе. Упрямец султан, невзлюбивший его за себялюбивый побег из ямы со львами, велит отдать Рафика палачам. Услуги Фаруха помогают ему признать, что обвинения против каида Мохаммеда бен Хаду и меня, заместителя посла, были ложными.

Хотя, конечно, Медник и правда позволил писать с себя в Лондоне портрет. Дважды.

И женился на дворцовой служанке.

А я в самом деле пил вино и эль, пока мы были в Англии.

И, разумеется, самое чудовищное: я украл сына султана и отдал английскому королю. Но поскольку доказательств нет, Рафик, видимо, решает, что упоминать об этом страшном преступлении не стоит.

Но мы не распутничали и не буйствовали в пьяном виде, как показал Рафик после нашего ареста, и остальные участники посольства, видя, как повернулись события, предпочитают держаться с бен Хаду, а не с тем, кто на дыбе.

К тому времени, как Фарух применил свои самые изощренные методы, племянник великого визиря готов был бы поклясться в чем угодно — так и вышло. Я слышал, он признавался в самых разных преступлениях, включая убийство травника сиди Кабура, которое, по его словам, было частью плана Абдельазиза по свержению Зиданы и ее ядовитых отпрысков, а подтолкнуло его дядю к этому желание заточить меня в своем доме в качестве катамита. Но поскольку это не имеет отношения к приказу султана, касавшемуся сведений об английском посольстве, слова Рафика сбрасывают со счетов как пустой разговор, и тот, кто рассказывает мне об этом, бесконечно извиняется, что повторяет подобные клеветнические измышления.

Вскоре Рафик скончался.

Бен Хаду возвращают должность первого министра при дворе Исмаила. Мне даруют свободу. Когда я наконец вынимаю из уха серебряную серьгу невольника, голова кажется мне непривычно легкой, она словно клонится на сторону. Я выбрасываю серьгу в ров возле ямы со львами: там ей самое место. Думаю, в тот миг, когда мной овладела кпонунгу, султан увидел нечто, заставившее его понять, что он больше не хочет, чтобы я был его писцом, или хранителем Книги ложа, или даже Состоящим при туфлях. Вместо этого он назначает меня старшим офицером бухари и отсылает в Фес.

Там четыре месяца спустя я получаю послание от императрицы Зиданы. Гонец переминается с ноги на ногу, ожидая моего ответа. Его одежда в пыли; у него не было времени даже умыться.