Благодать (СИ) - Титов Алексей - Страница 1

1

Коротко взрыкнув, проклятущая псина вновь завела свою полную тягучей тоски песнь. И не стоило щуриться на подсвеченный желтоватым огоньком масляной коптилки циферблат настенных часов «Молния» и глядеть в оконце с тем, чтобы удостовериться в очевидности двух обыденных фактов: во-первых, собака взвыла ровно в двадцать два ноль-ноль, ну, а во-вторых, над центром погрузившегося в ночь села разлилось едва уловимо подрагивающее голубовато-фиолетовое свечение.

И всё же Марина Фёдоровна, в душе костеря себя за слабоволие, скосила взгляд на часы, затем перевела его на окошко. Всё, как всегда: минутная стрелка «Молнии» замерла в вертикальном положении, рассекши вдоль тучный торс Олимпийского Миши, а часовая пересекла дружелюбную мордаху на манер пиратской повязки и упёрлась в римскую Х. Свечение тоже не подвело, и отчётливо на его фоне выделявшиеся контуры заброшенных домов казались тенями спящего стада. Марина Фёдоровна смежила веки, поросшие гроздями мелких папиллом, и задремала.

Тональность воя изменилась, вдруг животное вроде как поперхнулось, и затявкало униженно. Марина Фёдоровна с кряхтением перевернулась на другой бок – правое ухо слышало получше. Псина, истошно взвизгнув, заткнулась. И взвыла, с куда горшим отчаянием, чем прежде.

Собака давала еженощные концерты года, пожалуй, четыре, оглашая безмолвие окрестностей сразу, как только огромные стёкла витрин давно закрытого и опечатанного магазина озарялись изнутри светом люминесцентных ламп, а над бетонным козырьком входа вспыхивали и принимались непоследовательно перемигиваться полуметровые буквы, набранные гнутыми фиолетовыми неоновыми трубками:

СЕЛЬМАГ 7.

Поначалу собачьи стенания казались столь же зловещими, как сам факт самостоятельного включения освещения магазина, но если причину воя животного селяне усматривали в бесхозности оного, то над загадкой сельмага бился, но так и не мог разрешить даже общепризнанный эксперт по части паранормального – Александр Иванович Копыльченко, бывший завхоз в местной восьмилетке, развалины которой ныне стали пристанищем прайду одичавших кошек. Версии Копыльченко в основной своей массе базировались на обвинении в безалаберности стройбатовцев, наверняка что-то там напортачивших в электропроводке. Доводы бывшего завхоза внимательно выслушивались на малолюдных сельских сходах, и жестоко разрушались приведением одного единственного, каковой Копыльченко при построении своих теорий обычно не учитывал: нелепо обвинять военных строителей в халатности, коль здание магазина - единственное в селе строение, не обесточенное в ту предновогоднюю ночь, когда провода ЛЭП, не выдержав массы налипшего мокрого снега, оборвались в пяти сотнях метров от околицы. Александр Иванович скисал, сникал, и, обиженно дуя обезображенные в малолетстве ещё губы, теперь похожие на гнездо упитанных пиявок, отправлялся в свою холостяцкую берлогу на отшибе.

Особо настырные благодатненцы порывались взломать железные двупольные двери магазина, да не вышло из затеи ничего; та же история с витринами – не бьются, и всё тут. Копыльченко высказывал мнение, что сельмаг, мол, и не магазин никакой вовсе, а так, прикрытие, камуфляж секретного объекта, вот и освещается по ночам с умыслом. Чтоб враги не подобрались, а свои не растащили ничего. Версия селянам приглянулась – приятно было осознавать себя хоть чуточку причастными к делам военных, не появлявшихся в селе уж сколько лет. Что до собачьего воя – к нему довольно скоро привыкли, и он стал столь же естественным элементом звукового фона ночи, как стрекот кузнечиков, всплески воды в Выше, шорох листвы да скрежет ветвей леса, окружавшего Благодать с обширным лугом широкой подковой, концы которой упирались в бечевник реки.

2

Марина Фёдоровна закашлялась – в живот словно шомпол вонзили. Из глаз старухи брызнули слёзы.

Коза наверняка подохла – Марина Фёдоровна не выходила из дому несколько дней, а в сарае, в котором она заперла тупое животное, в поисках которого полдня мокла под ледяным дождём, не было никакого корма. Ну, разве что Белянка в отсутствие старухи набивала ненасытное брюхо щепками гнилого сруба своего изолятора временного содержания. За полгода узнав капризный нрав козы и её щепетильность в вопросе выбора еды, Марина Фёдоровна сильно сомневалась в верности последнего предположения. Старуха заплакала, и не столько из жалости, сколько из чувства стыда – животное-то она взяла на временное содержание в ожидании приезда родственников Петеньки Космина, Царствие ему небесное, которые захотят вступить во владение имуществом покойного. По крайней мере, она думала, что захотят – кому ж лишнее добро помешает-то. Письмо она ещё в начале зимы отправила – а вон уж лето на дворе. Почтальонша Нинка сказала ещё тогда: всё, мол, наездилась к вам, теперь уж только раз в месяц и ждите, с пенсиями; только куда, мол, тратить будете – ума не приложу… Может, и не приедет никто. Внезапно Марина Фёдоровна испытала жуткую обиду – уж лучше б заколола тварь да мяса навялила, как поступили остальные, кому выпало доглядывать Петькин скот: седую корову Белуху, козла Беломора да пару безымянных овец. Была кошка ещё, да запропастилась куда-то – то ли в лес подалась, то ли в развалины школы, к одичавшим сородичам.

Вновь навалился кашель. Старуха свесилась с кровати и сплюнула мокроту в тёмный медный таз, раньше предназначавшийся для варки варенья, а теперь вот на то только и оказавшийся пригодным, чтобы принимать в себя исторгаемую хозяйкой слизь. Старуха с трудом всползла обратно, на смятую, влажную постель, и опять зашлась в клокочущем, гулком кашле. Судорога резанула живот, и больная заметалась по пахнущей прелью простыни, повизгивая от боли. Вскоре она затихла, провалившись в забытье. Сухонькое, тёмное, словно мумия, тельце то и дело вздрагивало, из уголков рта толчками выплёскивались хлопья желтоватой пены, и застывали в складках морщин, как апрельский снег в бороздах оврагов.

Скатанный из тряпицы фитилёк коптилки догорел и, прощально моргнув, потух, испустив тоненькую струйку черной копоти – словно душа его отлетела. Струйка эволюционировала до бесформенного облачка, да и то вскоре растворилось в мертвенном свечении, проникавшем в комнату сквозь окошко, стекло форточки которого заменял кусок расслоившейся фанеры.

Ослепительная вспышка, сопровождавшаяся раскатистым отдалённым грохотом, перешедшим в сонными волнами затухающий треск, озарила старушечье тельце и убогую обстановку спаленки, и сгинула во мраке и тиши. С отчётливым дзеннннь пружина настенных часов «Молния» выскочила из гнезда и, мгновенно распрямившись, ударилась в защитный кожух механизма.

3

Однако, - первое, что пришло на ум при взгляде на часы. Она и в молодости не засыпалась чуть не до обеда, что уж говорить о теперешних временах, когда потребность во сне пугающе регрессирует. Что ж, пора приниматься за хозяйство. Вслед за этой мыслью пришло изумление - вчера она и думать не хотела ни о чём подобном. Она помнила, что ей было плохо и больно, потом пришёл сон – или что это было, неважно, важно то, что она ощущала свое состояние именно как сон, и ей виделось что-то, и тоже неважно что, главное – именно видения, поскольку последние лет десять она видела снов не больше, чем полено.

Старуха оглядела комнату: протереть пыль да заменить салфетки под иконами на те, что посвежее? Да и таз…

Она свесила с кровати ноги и, шевеля пальцами, попыталась нащупать дырявые вязаные тапочки. В пределах досягаемости таковых не оказалось. Старуха широко зевнула, слезла с кровати и прошлёпала до коврика с оленями босиком, ступнями ощущая прохладу половиц и предвкушая удовольствие от ежеутреннего ритуала. И замерла: не тикают! Она недоверчиво глядела на «Молнию», висящую на хромированной цепочке, будто часы были одушевлённым существом, жестоко разыгрывавшим несчастную старую женщину. Марина Фёдоровна прислушалась. Ну да, она глуховата, но ведь это не мешает ей внимать жужжанию мух и хрипам в собственной груди. Стоят часы. Странно, учитывая, что завод-то недельный, а крутит она неудобный «барашек» каждый день. Не могла же она неделю проваляться…