Благодать (СИ) - Титов Алексей - Страница 40

Да ничего. Хотелось свернуться калачиком, накрыться с головой, вот только сомнение терзало, остановится ли тот, за дверью, после того, как снесет ее, перед искушением посмотреть, а что это такое дрожит в куче, под каким-то тряпьем, рядом с уродливым диваном, дрожит и распространяет щекочущий ноздри аромат страха. И еще – подмывало громогласно так рявкнуть: «Встать, по шее надавать?». Может, на крик Вадим выскочит – парень здоровый, авось, как-нибудь справится, а Шурик тот даже не способен будет руки – лапы? - скрутить ночному гости, удайся Вадиму оглушить его.

Деревья по дому стучат. Как же он сразу не врубился! Ветер их треплет, вот и долбят по бревенчатым стенам, словно на ночлег просятся. Ага, конечно, и принюхиваются при этом. Знаешь, хоть в ботанике ты и не силен, однако есть серьезные основания предполагать, что вряд ли существуют растения, способные дышать, как загнанный астматик.

Сопение послышалось так близко, словно еще полметра – и сопливый нос ткнется в Борькино ухо. Парень съежился. А из коридора донесся глухой кашель. Борька превратился в ледышку.

Домовой, решил он, проваливаясь в нечто вроде сна.

Глава VIII

1

В далеком от Благодати – но благодатном – городе Ростове неприлично некрасивая девушка Катя сидела на лучшей из существующих диет, о чем совершенно не подозревала. Она не спала больше двух суток, однако дискомфорта не ощущала. Ну, немного побаливали глаза – так это оттого, что пялилась всё это время в мелко исписанные страницы. И еще немного в спине саднило - сквозняком протянуло: несмотря на раскрытое окно, вырывающиеся изо рта девушки почти видимые клубы ликерного перегара воздуха не озонировали.

Она перелистывала страницы, слюня палец и с сожалением замечая, что старательно обведенные циферки в углах медленно, но верно стираются, размазываясь чернильными пятнами по бумаге. Будто автор рукописи так ни разу и не перечитал свой труд. Или боялся перелистываниями затереть рисунки.

"Порей – не обычная травка, не лук, в смысле, и, знаешь, местное название тутошней травке подходит куда как больше. И в страшном сне не грезилось, что придется вернуться в Благодать, откуда рвался, по субъективным ощущениям, едва ли не с того момента, как повитуха перерезала связывающую меня с матерью пуповину. Да вот, прости за банальность, жизнь, как оказалось, не только на словах горазда на сюрпризы. Ну да ладно. Здесь вроде как пристрастился к ботанике. Не на научном, само собой, уровне, а так, на познавательно-бытовом. Виновницей тому баба Паня, соседка, и теперь выглядящая все такой же, какой я помню ее из детства. Вообще, мне кажется, достигая некой окончательной фазы старости, человек внешне перестает меняться – для морщин работы уже не остается – всё перепахано, - а до разложения дело еще не дошло, поскольку сердечко все забывает перестать работать. Так вот, баба Паня в этой фазе лет пятьдесят, наверное. Знаешь, её несколько раз на полном серьёзе собирались сжечь на костре, как в чумном средневековье, и уж не знаю, что её спасало раньше, что же касается времен моего детства, то на защиту её становился наш участковый Назар, дом которого примыкал к нашему с другой стороны. Да он и сейчас примыкает, и Назар всё тот же, словно Паня в награду за заступничества отблагодарила его даром управлять собственными биологическими часами, как ему вздумается. Я его как-то Мафусаилом назвал, так он оскорбился: тоже мне, мол, жида нашёл. Собственно, воспользоваться пореем он мне и посоветовал, и после того, как я внял, после того, как всё произошло, размышляю: лучше ли мне стало и на черта вообще на старости лет я это затеял. Нет, я рад, конечно, что поры на моем лице уменьшились до размеров микроскопических, и угри, как ты помнишь, досаждавшие всю жизнь, исчезли напрочь. Только лицо стало какое-то… не то чтобы неживое, просто будто не мое. Так что порей – название вполне точное. И справочников никаких не надо.

Тут еще кровохлебка есть, так меня вообще в дрожь бросает, стоит только вообразить, отчего так. А с виду – вполне безобидное растеньице с толстым, свекольно багровым стеблем и мясистыми – ну прям отбивные! – листьями. Говорят, раз в году ее собирают, в августе, хотя мне и непонятно, почему именно на исходе лета, когда зимой, стоит только копнуть снег – а там уже клубится, испаряясь с толстых теплых листьев, влага. Допытывался у Пани – та лишь хитро улыбается во все свои тридцать два. И, глядя на эти мелкие жемчужинки в ее рту, проникаюсь завистью: своих-то у меня штук десять осталось, разбросанных между мостами да коронками. Вода особая? Как же – вон, у остальных стариков лишь пеньки коричневые да пластмассовые вставные челюсти, обзавестись которыми успели еще в советские, наверное, времена. Такое вот безобразие – одним здравомыслие и белоснежные зубки, другим – маразм и полная во рту разруха.

Вот и сейчас Паню вижу. Идет довольно бодро, так, что сзади и не определишь, старуха или деваха на выданье, тем более, что Паня еще и задом вертит, и я с настороженностью к своей оценке замечаю, что это зрелище отнюдь не противное. Самый молодой в селе – я, ну а девки младше шестидесяти в Благодати такая же редкость, как появление Тоньки, бабы здоровой и веселой настолько, что закрадывается мысль, не дурит ли она стариков, прикарманивая часть пенсий; и хоть это представляется затруднитьным в плане отчетности, все же подозрительной кажется Тонькина веселость, да и эти перстни на руках, и цепь на груди, и уж чересчур она словоохотлива, когда торгует с автолавки, и уж так вожделенно глядит на шофера, словно хочет изнасиловать его прямо на грудах нехитрого товара в будке машины. А может, я просто истосковался по женщине? Как думаешь? Как вариант – Тонька? Это вряд ли – при ее-то занятости: и пенсии раздать, и товар распродать (вот интересно, как торгашке почту доверили – или почтальонше автолавку?), и шофера потрепать.

Баба Паня наверняка на луг торопится. Жуть как хочется понаблюдать за ее там действиями, но и жутко тоскливо смотреть, как она станет носиться по разнотравью с кажущейся бестолковостью – видел как-то. Рвет что попало, то там пучок, то здесь, и примется разбирать свои непрезентабельные веники лишь дома, как старьевщик, набивающий тележку всяким хламом и лишь за закрытой дверью разгребающий мусорные завалы с тем, чтобы сыскать в куче хлама некую ценную вещицу. Коровы бабу Паню боятся, и рассыпаются перед нею в стороны, скача в разных направлениях, будто встревоженные мустанги. Не сказать, чтоб селяне побаивались старуху в той же степени, однако она внушает подозрительность своей нормальностью. Именно своей. создается впечатление, что все странности в ее поведении объясняются тем, что она подходит к жизни в Благодати осмысленно, а не несется по течению, как все остальные, в том числе и я. Ну, а как, спрашивается, не нестись, коль в деревне не для чего и не для кого строить какие-то планы, не говоря уж об их осуществлении. У меня-то есть один, но к нему еще рано прибегать – не дозрел. Баба Паня совершает странные поступки, но на фоне здешних странностей они выглядят естественными, мои же – нет. Чувствую здесь себя как тот Лондоновский Нам Бок, пытающийся рассказать соплеменникам о чудесном мире за океаном, но встречающий лишь насмешки. Хоть обратно в покинутый мною мир не отправили – боюсь, через океан леса за Благодатью мне не перебраться. Впрочем, может быть, встретился бы с родителями.

Они просто ушли в лес и не вернулись. Тебе, наверное, странно такое слышать: прожить жизнь практически на опушке, а потом взять да и сгинуть в лесу, как какой-нибудь непутевый горожанин. Ничего ты не знаешь. Старики просто уходят, уподобляясь, как ни грубо это прозвучало бы, животным. Будто не хотят обременять своею старостью родственников. Просто уходят. И теперь так, и раньше так было. Старики всегда уходили. С небольшой котомкой, с маленькой красной подушечкой, с парой иголок. Уходили, не оборачиваясь, под звон доставаемой из шкафов посуды, под рев внуков и плач детей, под треньканье настраиваемых балалаек, под визг поросят, коим предстояло стать центральным блюдом поминального стола. Уходили и не возвращались, а сгрудившиеся у околицы родственники махали алыми платками и нестройно завывали что-то вроде « Ну тебя к переобутню-у-у»…