Благодать (СИ) - Титов Алексей - Страница 41

Всегда так было, уверяет баба Паня, и ей стоит верить – она будто испокон веков жила здесь. По крайней мере, помнит те времена, когда на берегу Пырхоти не было никакого села, а по реке таскали небольшие баржи.

Благодатненское кладбище – его тут, у нас, называют Попово гумно – напоминает погост из какого-то рассказа о быте рыбацкой деревни. Та же скученность скромных камней-надгробий и странный обычай захоронения пустых гробов в вертикальном положении. Для экономии места? Овраг, в который спускают гробы, присыпаемые потом слоем земли, и разросся неимоверно, и мне теперь и в голову не придет спускаться зимой по его склонам на санках, как проделывали мы это с пацанвой по малолетству, не внимая уговорам взрослых, твердивших, что веселье на могилах – грех. Да какой грех, возмущались мы – гробы-то все равно пустые.

Пырхоть тоже изменилась. Наша Пырхоть, которую я по возвращении переименовал в Перхоть, поскольку она во мне вызывала те же неприятные ощущения, что вид этих грязно-серых кристаллов на сальных волосах. Я запомнил ее стремительной, глубокой и опасной. Теперь же река напоминает вытянутый в длину пруд, затянутый ряской. Если и плывет по реке коряга, кажется, ветром скорее влекомая, чем течением. Наверное, где-то выше по течению образовался завал из топляка, впрочем, я не спец в отрасли мелиорации, так что мое мнение может быть ошибочным. Река словно обветшала. Все разваливается, даже природа родины. И никакие Панины снадобья тут не помогут, разве что начать их выпускать в промышленных масштабах. Старуха сокрушается по поводу речки, а я говорю, мол, человек во всем виноват. А она заявляет: человека извести – раз плюнуть, достаточно просто позволить ему делать все, что заблагорассудится. Так что, говорит, подожду. И я ей верю – глядя на неё, нетрудно вообразить старуху, с невозмутимым видом собирающую свои травки-лютики на посте человечества.

Дом старый, и рука моя теперь немного подрагивает, потому что издаваемые им звуки нелегко объяснить с той простотой, с какой это делают герои готических романов ближе к финалу повествования. Одно дело знать, что дерево может издавать скрип само по себе, то вбирая влагу из воздуха, то усыхая, и совсем другое – слышать скрип вместе с пошаркиваниями, кряхтением, и обонять тошнотворный аромат тления, и ощущать шевеление волос на затылке, и бояться взглянуть в сторону двери. Баба Паня со свойственной ей простотой советует: да ты, мол, водки ему в блюдце налей, да пару сухарей положи, а как приношение исчезнет, так, значит, он и угомонится. Да кто? – задал я вопрос, предугадывая ответ и ощущая, как сознание словно раздваивается, пытаясь соединить невозможное и явное и разводя их параллельными, равнозначно верными, путями. Дак Запечник же, - удивленно вскидывает брови старуха и пожимает плечами при виде моей бестолковости, и поясняет – а хошь – домовой. От ведь, с одной стороны вроде нормальная бабка, а при беседах с ней иногда ловишь себя на мысли, стоит ли доживать до благословенной полусумасшедшей, старости, и не проще ли, не дожидаясь наступления потери связи с реальностью, уйти в лес. Лес совершенно непроходим, и я думаю, кости большинства ушедших лежат себе в паре сотен метров от опушки. Я даже убедиться как-то в этом захотел, да меня остановили буквально осязаемые скорбные взгляды благодатненцев, вышедших проводить меня в последний путь. Я решил не доставлять им маленькой радости поминального праздника, и вернулся, не без омерзения констатируя, что взгляды селян выражают крайнюю степень разочарования.

Паня говорит, в лесу разводит пчел мой дед, Панкрат, и я размышляю, насколько изворотливым должен быть ум старухи, чтобы она, не решившись потревожить и без того угнетенное смертью родителей состояние моей души, на вопрос о деде ответила таким развесистым эвфемизмом. Дед, в бытность мою сопляком, в самом деле разводил пчел, это я вспомнил так же отчетливо, как вкус того меда со странным ароматом. Дед был, по словам Пани, первым и последним, кто занимался колхозной пасекой, в конце концов заброшенной ввиду нецелесообразности. Ну о какой пользе может идти речь, если зарплату пасечнику председатель выкладывает из колхозной кассы, а мед подчистую забирали солдатики на груженом молочными бидонами грузовике, а если что и перепадало сельской ребятне, так только по инициативе самого председателя, перед очередным приездом крашеного камуфляжными пятнами грузовика умудрявшегося выпросить литров двадцать у Панкрата. Пристрастие вояк к медку вполне объяснимо вкусовыми и лечебными свойствами оного, вот только невдомек мне, отчего забирали всё. Можно было предположить, что из-за странностей местной флоры вояки опасались, что медок может быть опасен, тогда почему никто из попробовавших его ребятишек не пострадал? Странно. Да всё здесь странно, начиная с травы и заканчивая людьми.

И я становлюсь все более странным. Нет, у меня не растет лишняя пара ушей и нос не намерен закручиваться в некий фантастический хобот. Просто я верю во всю эту чушь, которой меня щедро снабжает Паня во время приступов словоохотливости. Что-то быстро я ассимилируюсь. Пугающе быстро. Осознавая это, покрываюсь мурашками.

У меня есть дом, полный незримого присутствия родителей, есть пенсия по инвалидности, небольшая, но мне и её-то тратить не на что, есть вот эта тетрадь, которую я постараюсь заполнить до того, как настанет время и мне уйти в лес, с маленькой котомкой, красной подушечкой и парой иголок, предназначенных… Ну, пока об этом рано. Человеку и в самом деле нужно мало. Вот только не хватает любимых.

Надо быть полоумным, чтобы надеяться встретить новую любовь здесь, но я отчего-то пребываю в уверенности, что это произойдет. Ведь любовь – не обязательно чувство к человеку, не так ли? Чувство настолько эфемерное, понятие настолько расплывчатое, что объяснить - описать его толком никто не может. А я могу: зависимость. Так что, по-моему, наркоманы и алкоголики – просто напросто непонятые влюблённые. Предмет их любви – порочная привычка.

И вот я самого себя спрашиваю: Лариса, не порочной ли привычкой стала ты для меня за годы брака?"

2

Усталость мало-помалу одолевала, и Катя, с неохотой захлопнув тетрадь, на ватных ногах побрела к дивану. Девушка уснула, едва голова коснулась подушки в ситцевой наволочке, запятнанной помадой и тушью – Катя порой не умывалась на ночь, будто испытывая надежду, что макияж, делающий ее хоть немного привлекательнее, за время сна чудесным образом станет второй кожей.

Ей снилась Благодать, и Катя улыбалась.

А почему нет, коль Алена оказалась классной бабой, а вовсе не сволочью с замашками аферистки. С людьми почти всегда так, и сколько бы нам ни твердили об ошибочности оценки человека по первому впечатлению, мы все продолжаем терять потенциальных друзей только оттого, что те при знакомстве или слов путных произнести не могли, или хохмили невпопад, или наоборот, не врубались в смысл анекдота, или… бесконечное множество или. Искусством располагать к себе с первого пожатия руки, с разъединственной, вскользь брошенной, фразы, могут похвастаться отнюдь не миллионы, и Катя была рада тому обстоятельству, что Алена, какими бы она мотивами не руководствовалась, предприняла новую попытку к сближению. Бандерольку-то с рукописью принесли на радио после того, как она убежала от Алены, и хоть там предыдущим адресатом значилась какая-то Маша, это вполне могло быть попыткой Алены замести следы, ну, дать Кате возможность сначала прочитать тетрадь, ведь обозначь она Алена хоть как-то свою причастность к бандероли, Катя вполне могла выбросить ее, не вскрывая - нервов, что ни говори, клоунесса с Красных Зорь вытянула у неё изрядно.

Катя обнажена, хоть и дефилировали они, похоже, по центральной улице. Село было заброшенным, и если кто его и населял, так только разве что призраки, а им, в Катином разумении, настолько же наплевать, в каком виде разгуливают по их вотчине заезжие бабенки, насколько ей самой – на их поведенческие нормы. Если бы призраки принимали более деятельное участие в жизни живых, то проявляли бы свои эмоции не только в домах с шустрыми ребятишками, от безделья творящими «полтергейсты», пока полуслепая перепуганная бабуля веселит эмчеэсников по телефону.