Благодать (СИ) - Титов Алексей - Страница 62

После лешего, Узгуя и яблок на осинах Ивана в этой жизни поразить уже ничто не могло. И он тяготился раздвоением сознания, одна половина которого не то чтобы смирилась, но уже почти верила в реальность происходящего, другая настаивала на том, что видения – лишь плод усталости, а уж если не её, то можно найти и другие причины странностей: да хоть тот же воздух; а что - в той Панкратом поминаемой Елани, может, газ какой разрабатывали, а потом, когда что-то там напортачили, и контролировать распространение странной отравы не смогли, просто бросили всё на самотек (вполне по-нашему), миновавших сумасшествие вывезли, объект закрыли, а местное население оставили доживать в отравленной зоне. Борьба двух половин утомляла, тем более, что рассуждения второй были лишь умозрительны, в то время как наблюдения первой подтверждались на каждом шагу, заставляя Ивана всё больше склоняться ко мнению, что стоит просто влиться в события, приспособиться к ним. Рациональное в его голове как-то съежилось, как только Иван решил, что уже знает, что его ожидает в избе.

— Ох, не лазил бы ты туда, — запричитал старик.

— Ну нет! — заартачился Иван. — Как там про «ко мне передом, а к лесу задом»…

— Не выйдет, — промямлил Панкрат едва слышно. Вдруг из провалов глазниц побежали слезы. — Это ж тебе, твою мать, не тридевятое царство…

— Тю-у-у-у, — протянул Иван. И что, вот этого «чую-чую-русским-духом-пахнет» не будет? Дак кто ж тогда там?

— Ядвижка, — сказал старик.

— Кто? — вытаращился Иван.

— Панина мамка, ну, родительница её, Панина.

— А что это за Паня такая, что не могла мамашку похоронить, как всех нормальных мертвецов? Отгрохала, понимаешь, мавзолей тут. Жена председателя? Воришка – агрономша? Нечистая на руку – и в прямом, и в переносном смысле – заведующая свинарником?

— Язык – что помело! — Панкрат повысил голос, и закашлялся. — Ведьма наша. Там еще несколько баб ейного роду лежат…

— Как «лежат»? Как в склепе? Похоронили так, в смысле?

— Да какое там! — сердито, почти злобно вскрикнул дед, и опять зашелся кашлем. Вытащил из штанов сигареты, чирканул спичкой о ноготь фактуры конского копыта, как какой заправский ковбой, прикурил. — Говорю же: сложили, — выдохнул вместе с дымом, и Ивана едва не вывернуло – таким едким показался табачный дым в благоухающем воздухе полянки. — Травками пересыпали, солью, ну, и сложили.

— Так кроме трупов вяленых там ничего и нет? — с деланным разочарованием произнес Иван.

— А ты что хотел? Гусли, сраную самобранку? Тоже мне, дитятко.

— Да сам не знаю. Дух авантюрный, понимаешь, пробудился.

— А теперь?

— Что? – не понял Иван.

— Да дух твой.

— Пожалуй. Хотя – нет. А почему избушка-то на сваях, или как там они у вас называются?

— Да хрен ее знает. Я вообще в эти россказни не верил, а она, вишь, есть. Ну что, попытаемся пойти?

— В Елань?

— Да на пасеку же, сколько раз говорить-то тебе надо. Хоть попробовать стоит.

— Получится? — спросил Иван, сомневаясь, но отчего-то страха не испытывая.

— Да должно. Не знаю. Только…

— Знаю. Не оборачиваться.

— Ага, — одобрительно подтвердил Панкрат, и побрел к чащобе, казавшейся стеной без щелей, стеной, отвергавшей своим видом саму возможность сквозь нее просочиться.

Иван поплелся следом, испытывая острое, свербящее желание оглянуться. Но не решался. Оставалось только убеждать себя, что просто боится потерять старика из виду – тот вдруг зашагал так широко и быстро, что такая возможность стала казаться вполне вероятной.

— А мы куда движемся-то, на восток, на запад? — кричал Иван между вдохами в спину старику.

— Да какая разница! — проорал тот злобно.

Иван предпочел промолчать. Странный поводырь вел его по странному лесу, наполненному странной жизнью. Ветви теперь уже не хлестали по лицу, сучья не пытались содрать скальп или лишить глаза, да и лохматые подобия лиан уже не оплетали ноги отвратительными тугими узлами. Распускались цветы вдоль тропинки, по мере продвижения спутников расширяющейся ровно настолько, чтобы человек мог пройти, и сужающейся до муравьиной стежки позади них.

Пот больше не разъедал ссадины и царапины, порезы и разрывы. Иван прощупыванием и простукиванием, проминанием и разглядыванием, словом, всеми доступными способами убеждался, что на теле – ни болячки. Даже маленький серповидный шрамик с внутренней стороны ладони исчез. Да и вообще, идти становилось всё легче.

По субъективным ощущениям Ивана, они с Панкратом отмахали добрый десяток километров, да еще по лесу, продираясь через него, как сквозь наполненный колюще-режущим хламом кисель, а ему, Ивану, так здорово и приподнято весело, будто он хорошо выспался, и теперь вот совершает такую привычную ежеутреннюю пробежку. Панкрат насвистывал что-то. Наверняка финиш близок, думал Иван. Наберет Панкрат своего медку, обмажемся, как папуасы – глиной, и рванем в Елань сегодня же. Чего тянуть-то?

Он наклонился перешнуровать ботинки. В городе чего он только не вытворял с этими башмаками для того, чтобы хоть немного разносить: и одеколоном заливал, и мокрыми надевал – всё без толку. А вот лесная вылазка здорово помогла – ботинки растоптались уже даже излишне, причем, казалось, процесс продолжается. Иван пошевелил пальцами ног и распрямил спину. Ну вот – штаны свалились. Он подтянул ремень, с удивлением обнаружив, что в следующий раз придется проковыривать в нем новую дырку. Парень вытащил сигарету и прикурил.

И согнулся пополам в выворачивающем наизнанку жутком кашле. Ощущения свои он мог сравнить только с теми, что испытал после первой в жизни затяжки. Панкрат вздохнул, жалея, очевидно, не столько Ивана, сколько пропавшую зазря сигарету.

Неожиданно перед ними открылось не то болотце, не то скатывающееся к этому печальному состоянию озерцо.

— Умыться б тебе, — прогундосил старик, будто оправдываясь. — Да штаны смени – вона, изодрал все да изгваздал. Я видел, там у тебя в сумке есть.

— А что, тут дамы водятся? — поинтересовался Иван неожиданно высоким тоном, не придав значения ни этому, ни тому, что старик рылся в его вещах.

— Почти.

— Что, «почти» водятся?

— Почти бабы, — пояснил старик.

— В таком случае, я «почти» и умоюсь. Долго еще идти-то?

— Теперь-то уж нет. Пришли почти.

— Опять «почти». Я жрать хочу! — вскричал Иван. Может, удастся подстегнуть перечника напоминанием об еде. Ивану было неведомо, насколько простирается забывчивость старика, но он допускал, что и она виной тому, что кожа на скулах Панкрата натянулась так, словно тот месяц голодал…

…хотя тело в весе прибавляло. Ну да, так оно и было – старикан раздавался вширь, и шитая-перешитая рубаха, до того болтавшаяся на нем, как на вешалке, теперь с треском натягивалась на напрягающихся мышцах. Если Иван после предложения старика умыться подумал, что это было бы и в самом деле неплохо, то теперь желание отшибло начисто. Он во все глаза смотрел на вновь молодеющего Панкрата – теперь уже, наверное, в большей степени Петра, - и здорово опасался того, что может случиться с ним самим.

Он провел рукой по волосам, и, взвизгнув, отдернул руку – вместо короткого ежика голову теперь украшали длинные патлы. Он имел такие, намеренно мытые как можно реже, лет так в пятнадцать-шестнадцать, изображая из себя этакого нечесаного рокера, с толпой таких же пытающихся самоопределиться малолеток гоняющего на старой «хонде» по ночному городу. Он и курить-то тогда же начал. Потом был вермут…

Вдруг, тяжким мешком, навалилась жалость к самому себе, настолько гнетущая, что дрожащие ноги стали подгибаться, и он начал падать. Субъективно он воспринимал своё падение долгим парением, погружением в густую студенистую массу, дряблой линзой искажающую форму предметов, заставляющую те совершать плывуще колышущиеся движения, до того размеренно умиротворяющие, что навевали дрёму, и хотелось погрузиться в сон под эту выраженную расплывчатыми зрительными образами колыбельную. На внутренней стороне отяжелевших век причудливый танец переменчивых предметов становился всё более понятным, наполнялся смыслом, и Иван уже недоумевал, как он не мог сообразить, что… Тело соприкоснулось с землей, как со тщанием взбитой периной. Поворочавшись на ней, в ней, Иван свернулся калачиком, подложив одну руку под голову, другую просунув между поджатых к груди коленей, и на этом будто отключился.