Приключения женственности - Новикова Ольга Ильинична - Страница 72

Кузьминична, подписывавшая книгу в печать, считала, что виновата только Маша. А чтобы заглушить шепотки о своей вине, громче всех кричала: «Тебе этого никогда не простят!» Она же объявила, что теперь Машу исключат из партии и, скорее всего, уволят. Но партбюро, на котором должны были решать этот вопрос, все откладывалось.

Теперь на заседании будет другая повестка дня.

Вечером, когда все издательство уже знало о трагедии, Кузьминична затащила Женю к себе в кабинет. Она бухнула полпачки чая в стакан с невыключенным кипятильником, варево мгновенно поднялось и выплеснулось на стол.

Женя выдернула вилку, а Кузьминична как будто не заметила лужи и, не дождавшись, пока заварка осядет, запила чаем горсть таблеток.

— Она письмо в почтовом ящике оставила! Написала, что я виновата в ее смерти! Она же сумасшедшая! Она на мое место хотела сесть! И в партию для этого вступила! И диссертацию писала!

Кузьминична все время привставала, собираясь выбежать из-за стола, но тут же садилась обратно — как будто боялась, что ее кресло сейчас же займут. Кто? Машин дух? Женя уже хотела звать на помощь, но начальница внезапно затихла и устало просипела:

— Мне Вадим Вадимыч посоветовал на больничный уйти. Кабинет я закрою, а вас прошу взять в свою комнату цветы и поливать их. Только никому не говорите.

О чем не говорить? Переспрашивать Женя не стала.

— И еще. Рукописи будет Альберт Авдеич подписывать, а вас прошу на все заседания ходить и мне потом звонить. Только не из нашей редакции, чтоб никто не знал.

Чего не знал? Как не знал, если она фактически оставляет Женю своим заместителем? Обходя парторга редакции, который с удовольствием исполнял выгодные для него обязанности в те нечастые дни, когда Кузьминична так болела, что не могла добраться до конторы, или уезжала в отпуск. Положенные двадцать четыре дня она никогда не отгуливала — всегда возвращалась раньше срока в бессмысленной тревоге якобы за работу редакции. На самом деле, конечно, — в страхе за свое место. В отсутствие Кузьминичны работа шла даже лучше — без постоянных взбучек, без нервотрепки решались самые сложные вопросы.

В среду вечером директор вызвал к себе актив и сообщил о завтрашнем собрании, на котором «мы должны рассказать нашему министру о трудностях в работе. Товарищи, прошу проявить активность!» — закончил он с всегдашним комсомольским задором, не сообразив, что призывает к активности против себя.

Обычно на собраниях зал был похож на голову стареющего мужчины: спереди большие залысины — пустые кресла, затем редкие кустики и, наконец, полоска волос шириной в три-четыре последних ряда. Теперь же мест не хватило, хотя и было объявлено, что приглашены только члены дирекции и «треугольники» редакций и отделов. На первом этапе план Вадима с блеском осуществлялся.

Жене удалось занять крайнее место у выхода, чтобы сбежать, если говорильня затянется: Рахатову было удобно встретиться с ней именно сегодня. Начали в четыре, и была надежда, что к концу рабочего дня все закончится.

Сначала все к тому и шло: директор целый час разглагольствовал об успехах, достигнутых несмотря на объективные трудности, бережно покритиковал министерство за сложности с бумагой и, довольный собой, сел на свой стул в президиуме. Потом по бумажке пробубнили свое комсомольский секретарь и начальник АХО.

В шесть часов, когда обычно к выходу стыдливо, но настойчиво начинал тянуться ручеек из сотрудников производственных служб, взял слово Вадим. Говорил он сбивчиво, то и дело оправдываясь, что ему тяжело, но ради дела он готов пожертвовать собой, положить голову на плаху. Как коммунист он должен, обязан сказать правду. Выходило, что из-за директора неправильно реставрируется старое здание, быстро обветшала новая пристройка, план третьего квартала под угрозой… И хотя все эти беспорядки были результатом усилий самого Вадима, получалось, что виной всему нравственная нечистоплотность директора:

— Мне его шофер жаловался: «Вадим Вадимыч, говорит, надоело мне возить его красотку…»

Это про Сергеева-то, который так всего боялся, который всем женщинам, и молодым, и старым, и красивым, и уродинам, без разницы, говорил одинаковые комплименты. И даже если они были сказаны впопад, все равно звучали фальшиво.

— Но самое главное, товарищи, — голос Вадима поднялся до патетики, — Юлий Сергеевич не может, не имеет права работать с людьми. Мы вынуждены констатировать, что он вместе с Анной Кузьминичной довел до самоубийства одного из лучших наших редакторов, высококвалифицированного специалиста, члена партии Марию Ивановну Майкову… — Эти риторические характеристики звучали в его устах, как титулы: Герой Труда, лауреат премий, член ЦК…

— Ну, понимаете, это, понимаете, уж такие обвинения серьезные… — Дама из министерства в вязаной мохеровой шапчонке, особенно уместной для сидения в президиуме, возмущенно прервала многозначительную паузу.

Но то ли чин ее был небольшой, то ли Вадим уже закусил удила, но при ощутимой поддержке зала он взвизгнул:

— И тому есть доказательства!

Раздались одобрительные хлопки.

Когда интеллигентная, казалось, редакторша принялась расписывать, как Сергеев не поздоровался с ней на приеме в болгарском посольстве, Женя вышла из зала, не заботясь о том, кто что скажет. В коридоре у дверей курила космонавтша, одна из главных сподвижниц Вадима.

— Ты куда? — Она ткнула пальцем в Женину грудь и покачнулась.

Пары крепкого напитка перебивали запах сигареты и резких французских духов — Женя не смогла вспомнить знакомое название. «Сейчас вернусь» прозвучало как «отстаньте!» — Женя сама удивилась своей твердости. А добровольная охранница уже «тыкала» другому.

— Боже мой, что же так поздно?!

В голосе Рахатова Женя услышала нотку недовольства, даже осуждения. В другой раз она бы не удержалась и использовала ее как вещественное доказательство его эгоизма, но сейчас было не до того. Она возбужденно затараторила, комментируя все нюансы собрания — себялюбие заразно. Рахатов, впрочем, видел издательскую ситуацию со своей высокой колокольни.

— Жаль, они оба неплохие люди. Конечно, положиться на Сергеева нельзя, но пакостить мне он бы не стал. А Вадим Вадимыч помог достать балакрон для переплета моего трехтомника… Жаль, жаль… Но ты-то что так волнуешься? — Рахатов с досадой отодвинулся от Жени.

— Да как вы не понимаете? Эта космонавтиха, она перед собранием грозила: «На этот раз мы тебе не дадим отсидеться! Надо быть принципиальной и отстаивать свою позицию!» Я же не могла сказать ей, что никакая это не моя позиция, да и принципы их — чистый камуфляж! Говорится так высокопарно, а имеется в виду: плати по счету! Знает, что Вадим помог с квартирой. Если бы он сам велел мне выступить, то пришлось бы что-то мямлить. Жалкое зрелище. Одна дама минут пятнадцать тужилась на трибуне. Было совершенно непонятно, о чем речь, но она так эффектно вынимала из предусмотрительно прихваченной лакированной сумки кружевной платок и прикладывала к глазам, так пронзительно завибрировала голосом и, оборвав фразу, засеменила на шпильках к своему месту, что можно было считать задание выполненным. Я бы так не смогла.

— Женечка, они мизинца твоего не стоят! Не огорчайся так, выкинь все из своей великолепной головки! — Рахатов принялся стягивать с себя мохнатый свитер.

— Господи, что я завтра Вадиму скажу! — Женя не могла уже остановиться, но все-таки призналась себе в своей трусости. — Да наплевать на него! Как омерзительно он Машину смерть использовал! Кузьминичну приплел, а чтобы она не смогла возразить — отправил ее на больничный! А Сергеев, как дурак, сидел и молчал! Я теперь сомневаюсь, оставляла ли несчастная Маша письмо, не сам ли он его выдумал…

Дальше Женя говорить не смогла — мешало платье, которое Рахатов пытался с нее снять. Она вскинула руки, но запуталась в подоле и не смогла расстегнуть пуговицу у ворота.