Воин Донбасса (СИ) - Пересвет Александр Анатольевич - Страница 73

Презрение подвело Лысого, заставило переоценить свои возможности. Да и то сказать, речь-то шла о нейтрализации всего лишь одного военного, одного паршивого ополченца! А он вон каким оказался — скользким, сука, как угорь, но и цепким, падла! Змей, бля! И со связями — вон аж до ГБ!

Но далее Лысый играть с судьбою в «очко» не собирался. Потому до конца лезть в бутылку не стал. Не только потому, что поверил в реальность исполнения угроз неведомого гэбэшника. Но и потому, что Бес действительно больше не перезвонил. И никто не перезвонил, кто раньше поддержал бы Виталия Чупрыну. Да и не одного его — а эти, внизу, риэлторы хреновы? Лысому ли, совладельцу их бизнеса, не знать, как они завязаны с ментовкой? И ведь наверняка звонили покровителям, когда их зачищали, как издевательски проинформировал всё тот же комендантский майор. И ничего! Да и то — теперь ведь и ментовка не та стала…

Так и вышел Лысый на лестничную площадку, как приказали: без оружия, держа в левой руке раскрытый паспорт, а правую руку подняв над головой. И к стеночке затем встал смирно, широко положив на неё руки и широко расставив ноги. И только скашивал глаза, пытаясь вычислить, кто из толпящихся вокруг ополченцев был этим неуловимым капитаном Кравченко. На ком он споткнулся?

И только корчась уже от нестерпимой боли в паху и сквозь собственный вой услышав укоризненное: «Ты, Буран, совсем охренел, бля, подследственного тут избивать?» — он догадался, кто тут был Кравченко. Вернее, узнал, наконец, по отображению в мониторе.

Но теперь ему было слишком больно и потому всё равно…

Вечер был никакой.

После задержания Лысого и его бандитов, кому не повезло в это время оказаться в этом месте, все как-то быстро оказались в делах.

Иришку отвезли опять в больницу, где положили в отдельную палату и на сей раз приставили уже настоящую охрану из комендачей. Покуда ждали «скорую», она почти ничего не говорила, лишь смотрела на Алексея лучащимися глазами и шептала время от времени: «Алёша… Ты такой, Алёша…».

Алексей глаза не отводил, старательно изображая радость и уверенность, но в душе тяготился — и этими словами, и её сухими горячими ладошками, которыми она держала его руку, и необходимостью что-то изображать, чего не чувствовал.

А не чувствовал он привязанности к этой женщине. Вот как-то вдруг. Словно сдулось что-то в душе. Словно пусть и не яркий, детский, чудесный, но всё же цветной и пузатый шарик превратился в сморщенную квёлую тряпочку. В которой не осталось даже прежнего цвета. И Алексей всё пытался вновь и вновь надуть его, обнимая Ирку и гладя её по плечу, — но не получалось ничего. Только росло напряжение и… даже раздражение. Это было несправедливо, даже подло по отношению к женщине, из-за него, в общем, пережившей столько боли и страха, — но он ничего не мог с этим поделать. Он мог только изображать живейшую заботу и внимание, на самом же деле лишь ожидая с нетерпением, когда подъедет «скорая». И подло радуясь, что хоть в больницу не надо ехать, поскольку и комендачи, и гэбэшники намеревались как можно оперативнее снять с него показания: все хотели побыстрее загородиться бумагами от прокурорского сурового ока. Рауф был тёмной лошадкой, и какие его интересы могли оказаться затронутыми всеми нынешними задержаниями, можно было только гадать.

Впрочем, хорошо, что он был весь занят делом Бэтмена, и покамест ему было не до событий вокруг капитана Кравченко, как вполне прозрачно намекнул приехавший к «Тетрису» Томич.

Получается, что Сан Саныч и после гибели своей страшной прикрыл друга.

В общем, Алексей с облегчением встретил медиков, приехавших за Иркой, с облегчением проводил её до машины, держа за руку и ласково перебирая её горячие пальчики. Нет, ласка не была механической — просто в нём действительно каким-то образом уживались и облегчение от близящегося расставания, и нежная признательность к женщине, и частицы чего-то такого, что, наверное, можно было назвать любовью. И досада, что приходится играть роль нежного любовника, а не быть им, и нежелание оказаться логикой событий в этой роли, и опасение, что как бы не прилипла теперь Ирка к нему окончательно. И раздражение от этой тотальной двусмысленности, в которую он как-то нежданно-негаданно угодил.

Вот чего не было — это мыслей о Насте. Вернее, была одна — промелькнула где-то быстрой тенью на периферии осознания. Но то ли сама эта мысль ощутила, что не место и не время для новообретённой подружки здесь и сейчас, и сама смылась по-быстрому, то ли просто мозг пометил соответствующее направление, как сапёр необезвреженную мину, — только больше не вспоминал Алексей об Анастасии.

А как проводил Ирину, так и вовсе не до того стало. Надо было отвечать на вопросы следаков, внимательно, но оттого на нервах следя за гранью правды и умолчания, чтобы никому не за что было его впоследствии ухватить. Школа Ященко помогала, конечно. Но приходилось отгонять ложное чувство, что он во всём прав был, что только отбивался от сваливавшихся одна за другой напастей. «Зачем вы вернулись в квартиру?», «Зачем вы поменяли сим-карты в телефоне?», «Где вы ночевали сегодня?», «Почему в больнице вы представились сотрудником МГБ?» — кажется, всё естественно делал, по обстоятельствам, но сколько же зацепок потенциально кроется за этими вопросами! «Есть ли у вас разрешение на оружие?» — Господи, как хорошо, что взял с собою штатного «макарку», а трофейный ТТ оставил у Насти! Кстати, надо срочно забрать, пока мало ли что! И к себе, домой, в расположение! Там уж всё проще будет. Или выбросить этот ТТ нахрен? Кто знает, что там за этим стволом значится? Пистолет явно с историей — и оказаться однажды в неё замешанным?

Надоело! Надоело всё! Уже как гражданский шпак стал ощущать и, главное, вести себя капитан Кравченко, несгибаемый когда-то Буран! А всего-то чуть больше суток прошло с их с Мишкой посиделок в «Бочке», с которых всё и началось! Сбежать бы отсюда поскорее. К себе, на фронт!

«На войну бы мне, да нет войны…», — вспомнил Алексей вдруг слова из песенки Высоцкого. Вот уж точно!

Но сбежать не получилось.

Надо было забрать сперва свои вещи у Насти — там ведь практически всё спасённое на разгромленной квартире. Тот же ствол забрать. Чтобы не подставить девушку, ежели что…

Только уйти надо сразу. С подрывом, как говорится. Иначе надо опасаться за собственное душевное состояние.

А — за её?

Алексей прикинул мысленно, как он мечется по городу между разными женщинами, волоча за собою нарастающий груз проблем. Причём это женщины, для которых в жизни с мужчиной есть только один принцип: или я, или никто. Вернее, не так: я — и никого кроме!

Конечно, на стадии любовницы они этот принцип напоказ не выставляют. Но ведь страдают! И страдания свои так или иначе проявляют. Или специально демонстрируют. Не потому, что такие собственницы, а потому, что природой так заповедано. Вбито в спинной мозг: девять месяцев беременности и десять лет выхаживания кто-то должен кормить её и ребёнка. А кто? Да только свой мужчина! На чужого в этом деле положиться нельзя. Вот и ищет женщина такого мужчину — чтобы и любовник, и защитник, и кормилец. И никакие эмансипации этого перебить не могут. Все эти феминистки — просто недотраханные, недолюбленные бабы. У которых любви не случилось, и они её заменяют общественной активностью и беспорядочным сексом.

Всплыла в мозгу история, рассказанная Тихоном со ссылкой на его карабахское пребывание. Как раз про феминисток.

Тогда был самый конец советской эпохи, что важно, говорил Тихон. Ибо советские воинские части на территории независимого в будущем Азербайджана, в том числе и в воюющем за будущую независимость Карабахе ещё стояли — а вот со свободами и правами человеков была уже полная горбачёвская перестройка.

И вот женсовет одного из полков решил сделать ход конём. В Советском Союзе чего много? Людей и автоматов Калашникова. А чего мало? А всего! Особенно всяких женских вещичек, чтобы нежные были, кружевные и красивые. Гэдээровские бюстгальтеры за роскошь считались. И косметики, само собой, западной, от Шанель или, как там, Ив Сен-Лоран. А на Западе всего этого навалом. По пфеннигу сбросятся — им ничего, а нам гора трусиков и радости.