Кольцо богини - Борисова Виктория Александровна - Страница 15
- Предыдущая
- 15/62
- Следующая
— «Потому что — папа!»
Армен поднял указательный палец и радостно рассмеялся, словно сам превратился в ребенка ненадолго.
— Да, похоже, ты жизнью доволен, — протянул Максим, — теперь у тебя все есть — дом, жена, сын…
Армен сдвинул брови и очень серьезно ответил:
— Знаешь, Максим-джан, вот такой пацан! Я всегда такого хотел.
Максим чуть улыбнулся, вспомнив о новоявленном родственнике. Со стороны посмотреть — так на первобытного человека похож, только каменного топора не хватает, а оказался честным и храбрым парнем. Ему самому жизнь спас, можно сказать — с этого, собственно, и началось их знакомство…
Он почувствовал несильную, но вполне ощутимую боль в виске. Вот не надо об этом вспоминать, не надо! Прошлое давно забыто и похоронено, и ни к чему отпирать запретные двери.
«Каждый день в лагере нашем протекал по раз и навсегда заведенному распорядку. Жили мы в палатках прямо возле раскопа, только сам профессор Шмелев с дочерью снимали две комнаты в деревне, у вдовы-казачки Евфросиньи Федоровны. Конни очень сердилась, но старик был непреклонен — девушке неприлично жить среди молодых мужчин!
Вставали рано, часов в шесть, умывались ледяной водой из родника, наскоро завтракали, а дальше начиналась работа. Археология не терпит суеты и поспешности, приходилось часами очищать кисточкой какой-нибудь древний черепок или позеленевшую бронзовую бляшку, извлеченную из земли. Потом найденные реликвии нужно было зарисовать, сфотографировать и описать подробнейшим образом…
В общем, работы было более чем достаточно. Трудиться приходилось буквально не поднимая головы, и времени едва оставалось на то, чтобы наскоро пообедать да искупаться в море вечером, когда дневная жара спадала немного.
Старшие мои товарищи сперва немного чуждались меня — ведь студентом в экспедиции был я один, а они уже закончили университет! — но постепенно привыкли, тем более что я очень старался не отстать от них и не боялся тяжелой работы. Даже успел подружиться с серьезным, вечно задумчивым Андреем Мерцаловым, которого в университете прозвали Сократом за высокий лоб и поистине энциклопедическую эрудицию, а это дорогого стоило…
Но главное — Конни была рядом, каждый день, каждый час! Поначалу она дичилась меня немного, но я постоянно чувствовал на себе ее взгляд — влажный, вопрошающий, будто ждущий чего-то. Мало-помалу напряжение между нами пропало, и вскоре она стала со мной так проста и сердечна, что иногда мне казалось, будто я знаю ее всю жизнь.
Чаще всего она была весела, как птичка, охотно рассказывала о гимназии Брюхоненко на Кисловке, где училась, о подругах и классных дамах, о своей гувернантке мисс Дженнерс — особе придирчивой и педантичной, но доброй и искренне привязанной к воспитаннице. Она-то и придумала звать ее Конни… „Like as my lovely niece!“[4] — часто повторяла она, показывая фотографическую карточку девочки в кружевном платьице с белокурыми кудряшками до плеч. Конни привыкла к этой девочке с детских лет, как привыкают к картине, висящей на стене, и немало удивилась, когда мисс Дженнерс получила известие о том, что ее племянница вышла замуж за офицера-артиллериста и уехала в Индию. Кажется, и тетушка была удивлена не меньше…
„Бедная мисс Дженнерс! — говорила Конни серьезно, как взрослая. — Теперь у нее нет никого, кроме нас“.
Порой я видел, что в глубине ее глаз притаилась печаль — когда Конни вспоминала о маме. Мария Михайловна, урожденная баронесса фон Мекк, красавица, талантливая пианистка, умерла от чахотки пять лет назад, и теперь отец надышаться не может на единственную дочку, не отпускает ни на шаг, и даже вот на раскопки берет с собой.
В экспедиции она трудилась наравне со всеми и очень сердилась, если кто-нибудь пытался говорить с ней снисходительно, как с ребенком, или, упаси бог, усомниться в ее знаниях и навыках.
„Я вам не кисейная барышня! — говорила она, и глаза ее сверкали от гнева. — Это вы Тургенева начитались!“
И верно — в археологии Конни разбиралась не хуже многих дипломированных специалистов. К тому же никто лучше ее не умел работать с древней керамикой. Каким-то внутренним чутьем она умела угадывать первоначальную форму сосуда — сначала сосредоточенно смотрела несколько минут на груду черепков, потом ее ловкие пальцы уверенно складывали их, словно детскую игрушку — головоломку, и возникала ваза или кувшин с орнаментом…
Тот день, 1 августа, который потом войдет в историю как поворотная дата, начался совершенно обычно. Тогда ничто еще не предвещало, что и я, и мои товарищи, и сама Россия доживают последние часы мирной жизни».
Как всегда, с самого утра археологи вышли к раскопу и взялись за привычную работу. Скоро произошло событие выдающееся — под слоем земли и песка обнаружилась древняя плита с барельефом. Самое удивительное, что вышло это совершенно случайно. Близорукий, неловкий Яков Горенштейн, получивший прозвище Яша на колесах из-за своей странной походки — при каждом шаге он как будто перекатывался с пятки на мысок, и выглядело это куда как комично! — оступился возле раскопа и упал, обрушив за собой целое облако песка и пыли.
Пока профессор Шмелев строго выговаривал ему за оплошность, чуть было не погубившую плоды трудов за целую неделю: «Вы же могли культурные слои смешать, как вы не понимаете!», Яша уныло кивал и переминался с ноги на ногу. Саше даже жаль его стало. Все знали, что Яшин отец — банкир, баснословно богатый, но сына снабжает деньгами крайне скупо из-за того, что слишком уж странную и неподходящую профессию выбрал себе непокорный отпрыск. Ну, закончил бы коммерческое училище, чтобы войти со временем в семейное дело не мальчишкой, чудом вырвавшимся за черту оседлости, а образованным человеком, на худой конец — стал доктором или адвокатом, но археология… Разве ее можно мазать на хлеб?
В Москве Яша жил в мансарде, снимая маленькую комнатку у вдовы-чиновницы, питался нередко одним чаем и хлебом с ливерной колбасой, но учился упорно, все дни и ночи напролет. С малых лет он знал о «процентной норме», о том, что иудею, чтобы получить достойное образование, нужно знать гораздо больше, чем православному. Теперь, в неполные двадцать три, у Яши астма и очки с толстыми стеклами, при ходьбе он сильно сутулится и нелепо размахивает руками, говорит в нос и смешно картавит… Несколько раз его уже чуть не побили охотнорядские мясники, но товарищи отстояли. При всех своих чудачествах, Яша — человек редкого ума и доброты, с очень мягким и незлобивым характером.
В городе его неловкость еще не так бросается в глаза, а здесь, на раскопках, среди великолепия природы, мало затронутой человеком, он выглядит как хилое оранжерейное растение, зачем-то высаженное в степи, и служит постоянной мишенью для шуток своих товарищей. Надо признаться, что далеко не всегда шутки эти бывают совсем уж безобидного свойства! Третьего дня, к примеру, спрятали его очки… Яша искал их, натыкаясь на все предметы, едва не сбил палатку и выглядел таким несчастным и потерянным, что Саше стало стыдно и он вернул ему пропажу. И сейчас, пока профессор распекает его, Яша полон раскаяния за свою оплошность, но разве он виноват?
И вообще — жизнь устроена несправедливо! Почему кому-то от рождения достается привлекательная наружность, здоровье, ловкость и грация, а кому-то — нет? Можно сделать карьеру, нажить капитал, многого достичь собственным трудом и талантом, но Яша Горенштейн так и останется навсегда таким — с сутулыми плечами, подслеповатыми глазами, которых почти не видно за стеклами очков, нелепой катящейся походкой…
Занятый такими мыслями, Саша машинально отбрасывал песок и землю от края раскопа, обрушенного злосчастным Яшей. Вот ему показалось, лопата наткнулась на что-то твердое, как будто там уже не песок, а камень… И слишком ровный камень! Саша присмотрелся повнимательнее — да так и ахнул. Из-под песчаной осыпи, словно сквозь толщу времен, проглядывали контуры гордых профилей бородатых мужчин в высоких шлемах, высеченные на сероватом камне.
- Предыдущая
- 15/62
- Следующая
