Кольцо богини - Борисова Виктория Александровна - Страница 60

На этом записи обрывались. Максим старательно перелистал тетрадь, но дальше были только чистые, чуть тронутые желтизной страницы.

Нет, ну так нечестно! Он почувствовал себя несправедливо обделенным. Как теперь узнаешь, чем кончилась история деда? Живых свидетелей-то давным-давно не осталось!

Он взял в руки фотографию и долго смотрел в глаза Саши Сабурова. Странно было думать, что дедушка здесь такой молодой — гораздо моложе его самого…

— Что с тобой стало? Я хочу это знать, ну пожалуйста!

И — вот чудеса! — ему вдруг показалось, что молодой человек на фотографии чуть-чуть улыбнулся и кивнул, как персонаж рисованного мультфильма. Максим протер глаза. Померещилось, конечно, померещилось… Вот что значит — бессонная ночь!

Он бросил быстрый взгляд на раскрытую тетрадь — и не поверил своим глазам. На странице, которая только что была совершенно чистой, проступили буквы уже знакомого почерка. Они как будто появлялись изнутри, вырастали, обгоняя друг друга, словно и в самом деле давно умерший дед решил подать весть о себе.

Максим схватил тетрадь и принялся читать. Он торопился прочесть, как будто боялся, что они вот-вот исчезнут снова.

— Откройте! Телеграмма!

Александр оторвался от тетради. Часы показывают четверть второго ночи. Знаем мы, что за телеграммы носят в такое время…

— Гражданин Сабуров! Откройте немедленно!

Сердце стукнуло глухо, отдаваясь болью в левой руке. Если назвали именем, которое он так тщательно скрывал столько лет, значит, все наконец-то открылось.

Значит — пришли за ним.

Значит, Ахметка все-таки узнал его — через столько лет! Узнал — и сразу побежал доносить… Прости им, Боже, ибо они не ведают, что творят.

Александр вскочил с постели. Страха почему-то не было вовсе. Мысль работала четко, и время будто сгустилось. Дверь — на засове. Это хорошо, значит, взломать удастся не сразу. У него еще осталось важное дело…

Вспомнить бы еще — какое.

Конни, милая! Как хорошо, что ты не приехала со мной! Благослови Бог Михаила Петровича, что не отпустил тебя…

Может быть, ее не найдут? Не тронут? Все эти годы она считалась женой Сидора Колесникова. Ах да! Паспорт, паспорт надо сжечь — и немедленно!

Александр достал из внутреннего кармана пиджака бордовую книжицу и начал быстро рвать на клочки, аккуратно складывая их в нелепую бронзовую пепельницу, что Поля предупредительно поставила в его комнате.

Спички почему-то никак не разгорались, и, когда горстка бумажных обрывков вспыхнула, он вздохнул с облегчением. Все счеты покончены… Александр оглядел свое временное обиталище, пытаясь вспомнить что-то важное.

Тетрадь! Да, конечно, как он мог забыть… Неужели она теперь пропадет? Сжечь все равно уже не получится. Значит, надо спрятать, но куда?

Александр быстро оглянулся по сторонам. В тесной комнатушке все на виду. Жаль, конечно, если тетрадь пропадет, но если попадет им в руки — станет убийственным свидетельством против него, а главное — против Конни. Она ведь знала, что он — не тот, за кого выдавал себя долгие годы, знала и не донесла, а значит, в глазах закона она тоже преступница!

Он заметался по комнате. Вот сейчас ему стало по-настоящему страшно.

Щель в полу, между досками! Сунуть туда, прикрыть лоскутным ковриком — и положиться на судьбу, надеяться на чудо. Может быть, не найдут.

Он глубоко вздохнул — и отодвинул задвижку. В комнату вошли двое милиционеров. Обыск они провели лениво, небрежно — просто перерыли все в чемодане да переворошили зачем-то постель. Потом Александра долго вели куда-то по темной деревенской улице. Полная луна стояла в небе, да по дворам лаяли собаки… «Как хорошо, что они не нашли тетрадь! — думал он. — Какое счастье».

Почему-то сейчас именно это казалось ему самым важным.

Местное отделение милиции оказалось небольшим одноэтажным зданием, совсем нестрашным на вид. Если бы не решетки на окнах, конечно… У Александра отобрали брючный ремень, шнурки от ботинок и втолкнули в камеру.

— Завтра надо в город сообщить, в НКВД! — сказал тот милиционер, что был повыше ростом, своему товарищу. — Пусть машину пришлют, не пешком же его вести среди ночи. Ишь ты, молчит, вражина, как будто его не касается… А ты стереги, смотри, чтоб не убег. Понимать надо, это тебе не карманник какой-нибудь — враг народа! Что случится — самим головы поснимают.

В камере Александр прилег на нары, по привычке закинув руки за голову. Луна засвечивала в зарешеченное окно, так что светло было почти как днем, так что даже можно прочитать надписи, нацарапанные на стене: «27 октября 1922 года сидел здесь ресидивист Семен Молодых за мокрое дело» или «Следователь Ривкин — собака!».

Он думал о том, как же все нелепо и глупо получилось! В последние годы он так привык к новой жизни и новому имени, что даже оглядываться по сторонам перестал. Со временем чувство страха притупляется, он ощущал себя почти что в безопасности, а вот поди ж ты…

Как говаривала когда-то Анна Филимоновна, «сколь веревочке ни виться, а кончику быть».

И вот теперь этот самый кончик, похоже, настал. Что впереди? Долгие годы заключения. Это в двадцатые всем давали по три года, много — пять, а сейчас сроки другие… Если только не расстреляют, конечно. А до того еще будет следствие, и захотят, конечно, узнать сообщников и укрывателей.

А вот это совсем нехорошо. Александр читал в газетах материалы о громких процессах троцкистов и вредителей в народном хозяйстве и каждый раз с ужасом думал, что должно произойти с человеком, чтобы вдруг начал он каяться во всех мыслимых и немыслимых грехах, отрекаться от детей и родителей, доносить на ближних и дальних, зная, какая судьба им предстоит?

Александр подумал об этом — и содрогнулся. Нет, ни за что! Лучше уйти сейчас, как ушли когда-то защитники Золотого города, чтобы не сдаться на милость варварам. И пусть тело его заперто здесь, в этой камере, но разве есть преграда для человеческого духа?

Он закрыл глаза — тут же почти с радостью почувствовал острую, резкую боль в груди. Ну же, еще немного! Господи, ну пожалуйста, ведь о малом прошу Тебя — дай умереть сейчас, чтобы сохранить достоинство, не стать предателем по слабости человеческой! Спаси и сохрани мою любимую, дай ей утешение, чтобы нашла она в себе силы жить дальше…

Темноту прорезал тонкий лучик света. Далеко-далеко он увидел очертания Золотого города. Вот он все ближе и ближе… Вот уже ворота распахнулись перед ним. Там, внутри, ничего не было видно, только изливались потоки света — теплого, ласкового, манящего. Он сделал шаг вперед, одновременно и веря, и не веря, торопясь попасть туда, пока еще есть силы сделать последний шаг…

Еще миг — и он вошел в свет, растворился в нем.

— Сабуров! Выходи, руки за спину.

Гремя тяжелой связкой ключей, в камеру зашел милиционер. Машина из города пришла, и младший сержант Самохин хотел поскорее освободиться от арестованного. Все-таки не дело милиции — контру ловить, и так хлопот хватает с дебоширами да самогонщиками, а там в НКВД люди ученые, следователи, вот пусть сами и разбираются…

Арестант так же лежал на нарах, вытянувшись во весь рост, и даже не шевельнулся.

— Эй, ты что, не слышал, падло?

Он бесцеремонно ткнул задержанного в бок. Голова бессильно мотнулась в сторону, и Самохин увидел остекленевшие, мертвые глаза. Только сейчас он понял, наконец, что насторожило его — слишком уж тихо было в камере. Так не бывает, когда там находится живой человек.

Эх, ёшкин кот! Влетит теперь…

Он сплюнул на пол, длинно и сочно выругался и побежал, топоча сапогами по коридору, докладывать о происшествии.

В тот же час, когда младший сержант Самохин, обнаруживший бездыханное тело арестанта, получал выволочку от начальства за недогляд, тупо кивал, глядя на свои заскорузлые сапоги и понурив голову, Конкордия сходила с поезда на городском вокзале.