Год змея - Лехчина Яна "Вересковая" - Страница 44

Тогволод разрубил воздух у груди Ярхо — меч столкнулся с мечом — и в голосе мужчины зазвучали слезы.

— Бестолочь. Какая же ты бестолочь.

Это он впервые вложил оружие в детскую ладонь Ярхо. И он учил племянника всему, что знал сам, — Тогволод сажал Ярхо в седло, и он вел его в первой битве, и это он загонял с ним в лесах самых крупных и бешеных зверей. Среди братьев Ярхо всегда слыл лучшим воином, и сейчас мало кто мог сравниться с ним в искусстве. Ему еще не исполнилось и двадцати семи, но своего учителя он превзошел.

— Почему ты не нападаешь? — кричал Тогволод. Острие его клинка взвизгнуло у горла Ярхо — тот отбивался медленно, словно с неохотой. — Почему?

Тогволод бы не одолел его даже здоровым и отдохнувшим. Раненого и усталого же Ярхо мог победить с закрытыми глазами, но лезвие меча подобралось слишком близко и пропахало ему щеку — а он отшвырнул дядю даже не в полную силу.

— Что это такое? — Черты Тогволода перекосило от ярости. В груди хрипело рыдание. — Сражайся, как я учил тебя! Сражайся!

Издав звериный клич, Тогволод рубанул от плеча — Ярхо сумел бы уйти от удара, но не ушел, лишь слегка отвел его, и клинок рассек его кольчугу. Удар был страшной силы, и Ярхо не удержался на ногах, а Тогволод подмял его под собой.

— Бестолочь, бестолочь. — Слезы терялись в каштановой с проседью бороде. — Зачем, ну зачем ты пошел к нему?

Тогволод не успел ни вывернуть меч для удара, ни подняться, ни наброситься на племянника с голыми руками. Пальцы в свежих ожогах дернули его за волосы, изогнутый кинжал лизнул грязное горло, и плоть разошлась с тошнотворным хлюпающим звуком. Кровь Тогволода, густая и темная, хлынула ему на грудь, запачкала подбородок и шею придавленного его телом Ярхо.

Сармат, с усилием приподняв обмякшего мужчину, стащил его с брата. Вытер кинжал о штаны и наклонился, чтобы подать руку Ярхо, — тот стиснул ее сильнее, чем требовалось, и тяжело поднялся на ноги.

— Нет, так не пойдет, — сказал Сармат. — Ты мне живой нужен.

Развернувшись, он откашлялся.

— Слушайте. — Острие укололо ночную задымленную хмарь. — Слушайте вы, — Сармат указал кинжалом на пленных воинов, — и запоминайте. Слушайте внимательно: я пошлю нескольких из вас к моему брату, чтобы они поведали ему обо всем, что произошло здесь и что еще произойдет. Слушайте и вы, — острие метнулось в сторону горожан Косьязы, — и пересказывайте это на ярмарках своим соседям. Пусть об этом говорят ваши жены, ваши дочери и сыновья.

Тогволода швырнули к основанию столпа Мохо-мара, и его кровь, пузырясь и расплываясь, уходила в землю.

— Это, — кинжал нацелился на труп, — правая рука князя Хьялмы из Халлегата. Тогволод Железный Бок, Тогволод Твердоплечий. Его войско пошло на корм воронам — осталась лишь жалкая часть, которую не сжег дракон и которую не изрубил Ярхо-предводитель.

Исполины вдавались в небесную твердь, а луна горела лихорадочным желтым светом. Слушая, как плескались костры, Ярхо медленно вытирал подбородок рукавом.

— Князь Хьялма слаб. Он прячется за каменными стенами, и болезнь душит его — к чему вам такой правитель? Что может дать Хьялма — богатство? Славу? Нет, он даже не способен вас защитить.

Пламя стреляло в воздухе — дикое, танцующее, страшное.

— Я — Сармат-змей, и тело мое — медная гора, и зубы мои — ряды копий. Идите за мной, и я напою вас силой и величием моих предков. Идите за мной, и в целом мире не найдется врага, способного причинить вам вред, и не найдется сокровищ, которых бы вы не могли достать.

Кинжал Сармата взвизгнул, вонзаясь в землю.

— Вот моя удача и вот моя мощь. Берите ее, берите. — В темных глазах змеились нити молний. — Нет на свете князя, способного дать столько же.

Когда Мохо-мара поливали кровью Тогволода, столп рокотал.

— Идите за мной! — Огонь сверкал в провалах глазниц, а пар выходил из щелей древесины.

На шипение люди отвечали гортанным гулом, и звездное сияние крутилось над капищем. Это была тягучая ночь, долгая, и позже языки разнесли вести о ней по всем Княжьим горам. Докатилось и до медовых залов Халлегата, в котором бравый грохот щитов смешивался со скорбной колокольной песней.

Только Хьялмы там уже не было.

За окном задували северные ветра. Ухал филин, и волки выли на бледную луну. Это была черная и морозная ночь — Хомбо Хаса, богиня-меведица, ударила могучей лапой и ослепила звезды. Их сверкающие глаза она унесла в берлогу, чтобы отогреть своих детей, — и не думала Хомбо Хаса ни о заплутавших лодках, ни о странниках, обреченных погибнуть во мраке. Мать заботили лишь ее медвежата.

В очаге урчало желтое пламя, и тени набегали на покатый потолок. Их темные языки обвивали смуглые пальцы Пхубу — женщина плела амулет. Тени скользили по лицу юноши, укрытого ворохом шкур, пробегали по связкам оберегов и сушеных трав. Не так давно Пхубу напоила больного целебным отваром и расчесала его волосы, длинные и жидкие, гребнем. У основания костяных зубцов петлял узор: сложенные вдоль позвоночника крылья, хвост с шипами и раскрытая пасть. Этот гребень ей подарила старая дочь шамана, когда Пхубу уходила из племени.

Над кроватью медленно покачивались обереги. Поленья трещали, и шелестели травы. Грудной голос Пхубу змеился вдоль деревянных стен, пролетал над плетеными настилами — привычные для айхов цвета, красный, желтый и синий. Песня текла, и с ней смешивались шепот ловцов для духов, стук бусин и шипение огня.

— Летит Тхигме над морем, и пена лижет его брюхо. — Юноша заворочался на постели. — Спит Тхигме под горой, и самоцветы греют его спину.

Пхубу протянула руку, и ее палец оставил на переносице больного густой смолистый след.

— Пусть чужак набирается сил. Пусть другие чужаки возьмут его на корабль, а потом исчезнут.

Зря она привела незнакомцев в Длинный дом. С господином Пхубу не боялась никаких людей, но теперь испугалась за него самого — женщина чувствовала: зло хлынуло через порог, затаилось в углах. Что Пхубу могла сделать, чтобы защитить мужчину, которого любила?

Желтолицый юноша был беззащитен и слаб, но Пхубу знала: она бы придушила его подушкой, если бы хоть немного верила, что иноземцы уплывут той же ночью и господин забудет о них, а жизнь потечет так же, как прежде. Но нет: об этом плакали ветра, и ухал филин, и выли волки. Сделанного не воротишь, Пхубу. С горы покатилась лавина — так беда стремится накрыть твой дом.

Старая дочь шамана всегда говорила, что чужаки приносят с собой зло. Жаль, что Пхубу вспомнила это слишком поздно. Кому ей молиться, кому предложить в дар свою жизнь — забирайте ее гибкие пальцы, и сильную спину, и черные волосы, которые господин целовал в их лучшие с Пхубу ночи. Женщина задумчиво касалась пучка на затылке — в нем терялись узкие тесьмы с ритуальными орнаментами. На ее коленях лежал недоплетенный амулет: совиные перья, бисер, перекрещивающиеся нити и знаки, высеченные на косточках снежной лисицы. Только хватит ли жадному горю ее любви?

Юноша постанывал под шкурами, борясь с горячечным сном, но Пхубу знала, что сейчас больше ничем не могла ему помочь. Половицы заскрипели под ногами — женщина тихо вышла из комнаты, пахнувшей натопленным деревом и лечебным варом. Она нашла господина там, где Длинный дом переходил в скалу — вечно холодный гранитный зал. Здесь пировали чужеземцы, и здесь ворчал большой камин, чье тепло уносили сквозняки.

Господин сидел в кресле и смотрел на пламя, лизавшее закопченные камни. Лицо мужчины казалось дряхлым: скулы заострились, а глаза выцвели. Длинные скрюченные ногти лениво царапали подбородок, и на руках, как реки, набухали лилово-синие вены. Треугольная бородка и седые волосы сливались с холодной породой стен.

Пхубу молча опустилась у ног господина, а тот словно бы ее не заметил.

Он всегда умел скрывать свои чувства. И когда чужаки вошли в его дом, забылся лишь на мгновение — Пхубу помнила, как он вздрогнул, увидев незнакомца с ожогами. Но потом господин говорил с пришедшими, и отвечал на их вопросы, и держался спокойно и твердо, не выдавая своей тревоги. Но той же ночью рухнул в кресло перед одним из очагов — Пхубу не знала зрелища страшнее.