Картонная пуля - Духнов Александр - Страница 45

Не успел я затянуть на джинсах ремень, как внезапно возникший черный силуэт одним ударом твердого предмета, формой напоминающего автомат, проломил окно моей комнаты, кажется даже вместе с рамой. Еще одна похожая тень мелькнула за вторым окном. И за дверью топали башмаки. Человека три минимум.

Только что мне снилось поле или луг с речкой, и в один миг пространство сузилось до размеров стенного шкафа, который, если расположить его горизонтально, напоминает… Правильно, это самое и напоминает… Рассвет, восемь часов двадцать минут — хорошее время для смерти. Но как они меня вычислили?

Оставив ремень, я схватил пистолет и дважды успел выстрелить по окнам. Первый черный человек получил дыру в грудь и со стоном повалился на снег, второй успел отскочить, да и пуля все равно шлепнулась в стенку у подоконника с ящиком для выращивания зеленого лука.

Я рассчитывал развернуться к двери и устроить пацанам в ботинках Фермопильский проход. Правда, настоящего Фермопильского прохода все равно бы не получилось, потому что в спину целились два окна…

Обычно я дружу со временем. Обычно, но не всегда, сегодня башмаки оказались проворнее. Ввалившийся в комнату мужик, так примерно моей категории, незнакомый, ударил меня автоматом по запястью, пистолет отлетел чуть ли не к ящику с луком. Вообще таким ударом можно и кость переломить, но хорошо, я успел убрать ее с направления главного удара.

Левой я коротко влепил ему по уху. Мужик качнулся, в ухе у него, точно, загудел Царь-колокол, но он устоял, и, чувствуется, ориентации в пространстве не утратил. Я уже готов был продолжить атаку правой, но комната стремительно наполнялась людьми. Никакая правая уже не смогла бы исправить ситуацию, но все же я не мог отказать себе в удовольствии ударить по врагу последний раз… Ничего я этим утром не успевал…

На голову мне стремительно опустилось нечто твердое и абсолютно авторитетное, вроде обрезка железнодорожного рельса. Сколь беззащитно нежное человеческое сознание перед рельсом!.. Вслед за рельсом пришла ночь…

Последним чувством было сожаление по поводу ранней и бесславной кончины. Тридцать три года — разве это возраст? Сколько бы еще добрых дел я успел совершить! Со сколькими девушками познакомиться! Сколько шампанского выпить!.. И кажется, еще я мимолетно удивился тому обстоятельству, что среди напавших на меня бандитов нет знакомых лиц. В смысле нет тех, кто убивал Краснопольского и потом устраивал на меня засады. Да сколько же их может быть в команде? Что ли имя им — легион?

…Года два назад мне довелось видеть, как моему знакомому Ване Шеферу, известному в Новосибирске исполнителю разного рода расправ, делали трепанацию… чайника. Ваня выходил победителем из многих сражений, в том числе и с применением железных дубинок, а пострадал, можно сказать, из-за гигиены — выходил из ванны, поскользнулся на кафельном полу и ударился головой о край ванны. Совершенно трезвый!

Как объяснили доктора, у него между костью и головным мозгом образовалась лепешка запекшейся крови, которую надо было выскрести. Не хотел бы я оказаться на его месте, столовой совершенно круглой и оранжевой от крови и йода. Не хотел бы, но, как видно, придется…

На темечко будто водрузили раскаленный утюг. Там точно теперь лепешка из крови будет. Из носа медленно испарялся запах нашатырного спирта, а перед глазами в расплывающемся тумане болтался… висельник. Откуда он взялся в квартире Самаковского?

Существовала только боль в голове, а на все остальное мне было наплевать. Но только не на висельника. Никогда раньше не приходилось видеть такой кошмар. И он подействовал на меня, как очередная порция нашатыря. Ерунда! Не может такого быть! Сегодня же не четырнадцатый век, а двадцатый, можно даже сказать, двадцать первый!

Это не квартира Самаковского. И вообще не квартира. Цементная гробница. Тюремная камера с облупившейся под потолком зеленой краской. Не существует камер без облупившейся краски… Я сижу на стуле… О, значит, я еще и сидеть могу, а я думал, только лежать. Передо мной стоит мужик в выцветшей спортивной кофте, которые раньше очень смешно называли олимпийками или мастерками. А за ним действительно видна самая настоящая виселица, вделанная в стену деревянная консоль со свешивающейся петлей. В петле, правда, никого нет, это в моем покалеченном сознании олимпиец совместился с веревкой.

Мужик сделал неуловимое движение, и моя голова рухнула вниз, как будто из шеи вынули позвонки. Оказывается, он придерживал меня безвольного за волосы.

Ага, бот почему я сижу и не падаю — руки прикованы к подлокотникам. От браслетов на запястьях уже приключились синеватые кровоподтеки, но боли я не чувствую. Вся боль в голове. И ноги прикованы. Значит просто так меня на тот свет не отпустят, прежде, чем подвесить, устроят пышные проводы с пытками.

— Где я? — спросил я, едва ворочая распухшим булыжником во рту.

— В аду! — коротко и ясно ответил неизвестный олимпиец с нашатырной ваткой в руке. — Ты подожди пока, мне позвонить нужно.

Предупредительный персонал обслуживает ад.

— Ага, — согласился я, пробуя на прочность наручники и оковы на щиколотках, — пожалуй, что подожду… А это правда — ад?

— А не похоже?

— А я еще не был ни разу.

— Тогда пока присматривайся.

Ад представлял из себя помещение, весьма напоминающее камеру в Петропавловском равелине, где коротал дни перед казнью экстремальный Саня Ульянов. Года два назад я посетил это заведенье в составе экскурсии. Сам бы я туда не поперся, но подружка настояла, с которой мы как раз в Питере зависали. Она готовилась поступать на томский журфак и ей не хватало впечатлений. Пришли, она и говорит: «Ты присядь на эту кровать, я тебя сфотографирую на память». Имелась в виду та самая кровать, на которой коротал киллер… Я еще подумал: «А хорошо ли это с точки зрения мистических взаимодействий и совпадений?» Предупреждала же меня мама, никогда не примерять костыли, которые одно время употреблял вместо сломанной ноги отец. А я не послушал маму и сел на кровать. Вот ад и вернулся.

Вместо железной кровати место горизонтального отдыха представлял из себя деревянный топчан, обтянутый сверху старым коричневым дерматином. Но что меня окончательно убедило в странной связи 97-го года в Питере и нынешнего местопребывания — это яйцеобразный потолок над головой и вделанный в стену откидной железный столик возле топчана. На столике стоял старый черный телефон, к которому и устремился приодетый в олимпийку завсегдатай ада.

Яйцеобразные потолки в Новосибирске я однажды видел в подвалах краеведческого музея на Красном проспекте — это чуть ли не самое старинное здание в нашем городе. Только вряд ли это подвалы музея, и потолки там ниже.

— Эй, друг, — позвал я. — А ад где расположен?

— Под землей.

— В Петербурге?

— Почему в Петербурге?

— Похоже.

— Не знаю, я в Петербурге не был.

Значит, ближе.

— Ожил, — кратко доложил олимпиец в черную трубку, наверняка имея в виду меня.

Прошло не меньше получаса, прежде чем появился начальник ада, господин Зиновьев собственной персоной. Именно его, в числе трех-четырех кандидатур, я и ожидал встретить в роли здешнего руководителя. Ад-то, понятно, местного значения, значит, и фигуры здесь должны быть местные.

На белом свете мы сталкивались опять же года два назад, случайно и мимоходом. Я давно заметил: с некоторого момента орбиты людей, ранее встречавшихся регулярно, даже совместно выпивавших и доверявших друг другу секреты сердечного характера, начинают расползаться в разные стороны — один продолжает ездить на работу в метро за два рубля, а другой в это время уже ежедневно пользуется импортной автомойкой за штуку — как им пересечься и где выпить водки?.. Я, конечно, не имею в виду, что Зиновьев начал приподниматься над моей персоной всего два года назад, наверное, раньше…

Если не конкретные обстоятельства, я, наверное, его и не узнал бы. Может, это болезнь такая, может, генофонд, может, судьба — но его щеки за исходный период росли быстрее, чем тростник. Только тростник тонкий, а щеки у Зиновьева полные, как первомайские шарики. Но при этом не круглые, а туго набиты челюстными костями. С короткой, как гарик (это такой новейший литературный жанр), стрижкой его голова выглядела предельной, перезревшей отвратительной грушей с сужающейся кверху ноосферой.