Картонная пуля - Духнов Александр - Страница 46

Никогда раньше, я не представлял, что тонкий ценитель индийской музыкальной культуры, родственник заместителя губернатора, один из ведущих криминальных боссов нынешнего Новосибирска может обладать такой формой лица. Известный английский авторитет прошлого века профессор Мориарти сказал бы: «Я никак не ожидал, что у вас так развиты челюстные мышцы, по объему они в два раза превосходят мозговую полость».

Олимпиец остался за откидным столом, а щекастый Зиновий занял место в аккурат под виселицей на неизвестно откуда появившемся стуле. Достал тонкую девическую сигаретку и прикурил от огромной, как собственные щеки, может быть даже украшенной бриллиантами, зажигалкой.

— Рассказывай, — предложил Валентин Гаврилович, разглядывая ногти и как бы даже не особенно интересуясь моей жалкой персоной.

Поскольку олимпиец возле телефона молчал, следовало предположить, что обращались ко мне.

— Это ты мне? — уточнил я.

— Угу, — Зиновьев печально покивал, не отрываясь от ороговевших отростков — микробов, что ли, хотел разглядеть?

— Это было во времена, когда по земле ходили трубадуры, когда государствами управляли глупые короли, у которых были симпатичные дочки принцессы. В одном маленьком городке жил папа Карло. Он ходил по узеньким улочкам, крутил шарманку за ручку, и оттуда неслась прекрасная мелодия. Жители городка слушали ее и становились добрее…

Дальше я начал путаться из-за раскаленной лепешки на темечке, но Зиновьев благосклонно выслушал известный анекдот и в конце даже хмыкнул.

— Ты, разумеется, меня знаешь? — спросил он.

— Да.

— Я тебя тоже знаю. Лет десять назад видел на ринге. Да и теперь кое-какие слухи доходят. Например, как ты в одиночку разделался с командой Сереги Мелентьева. Царство ему подземное. Что и говорить, пренеприятнейшая была личность. За один этот подвиг можно памятник при жизни ставить на родине в полный рост. Но вот чего я понять не могу, это, зачем тебе понадобился я?.. На кого сейчас работаешь?

— На себя.

— Вот уж нет. Неужели на Терехина? Или на Треухина?

— На всех и ни на кого, и, главным образом, на себя.

Я никак не мог поверить, что при сочетании такого узкого лба и таких толстых щек человек сохраняет способность общаться интеллигентно, если, конечно, не считать обращения на ты. Вот рядом с виселицей сидеть — для этого у него лицо самое подходящее. Очень соответствует. А ведь он еще и изысканной индийской культурой увлекается, как Джордж Харрисон. И насчет «ты» не стоит сильно привередничать. В таком месте «вы» звучало бы, как «Иисус Христос — суперзвезда» в нашем Оперном. Директор Оперного Егудин однажды так и заявил в телеинтервью: «Пока я директор, этой пошлости здесь не будет». Поэтому и звучит исключительно «Князь Игорь».

Слово за слово я выложил историю своих злоключений, вернее, очень многое из нее. С того самого несчастливого момента, как Треухин нанял меня следить за Настей. И даже назвал фамилии возможных исполнителей убийства — Ширяева, Своровского, Корнищева и Бердова. Зиновьев, как организатор убийства Краснопольского, уж, конечно, осведомлен обо всем не хуже меня и все фамилии знает наизусть. И даже странно, что слушает не перебивая — наверное, любопытствует, как это я мог бегать от его головорезов так долго. А вот о подробностях искитимской гонки может и не знать, но мне их не жалко, подробностей, они-то уж точно теперь никакого значения не имеют, разве что так, для общего образования.

Вообще все прошлое сейчас не имеет значения. Только про Настю он не в курсе, и не я буду тем человеком, который назовет ему ее московский адрес, несмотря на угрозу раскаленной сковороды. Никакой я не герой, но, как ни странно, иногда предательство бывает страшнее пыток. И смертью он меня не напугает. Не потому, что я ее не боюсь, а потому, что на этот счет у меня аргумент заготовлен. Ни с самого начала, ни теперь он не выглядит стопроцентной гарантией безопасности, но шанс дает. А если мне не суждено выбраться из подвала, то предательство уж во всяком случае меня не спасет.

— И где сейчас девушка? — как раз и спросил Зиновьев.

— Не знаю, — соврал я. — Ей отец прячет. У него и поинтересуйся. Ты же с ним приятельствуешь…

Щекастый склонил голову, дескать, если надо будет, поинтересуется, а при случае и у меня еще раз поинтересуется. Только вопросы будет задавать уже не он, а какой-нибудь мясник в фартуке.

После некоторой паузы, которую я отнес насчет того, что в ногтях обнаружился, наконец, некий дефект, который и приковал к себе все его внимание, Валентин Гаврилович промолвил:

— А ведь это чудовищное заблуждение, насчет того, что Краснопольского заказал я или что его заказали через меня… И оно будет стоить тебе жизни. Как странно — ошибка, которая стоит жизни… Меня это всегда занимало, ведь каждый ошибается каждый день по многу раз Вот я, например. Зачем я сегодня выпил молочный коктейль? Он расстроил мне весь желудок. Ошибка? Несомненно. Избежать таких ошибок невозможно. И к этому как-то привыкаешь… И вдруг из-за какой-то ерунды приходится рассчитываться самым дорогим, что у тебя есть — всеми непрожитыми годами…

У меня даже голова на мгновенье перестала болеть. Не от размышлений об ошибках и их стоимости. А от возможности, что не щекастый убил Краснопольского.

Минуту назад причастность Зиновьева к убийству была для меня предельно очевидной. Меня вычислили через телефон, а слушать мог только этот индийский идолопоклонник. Еще одним несомненным доказательством является репутация Зиновьева и, если уж на то пошло, форма его дебильного обличья.

Однако с какой стати он ломается? Я ему не прокурор, чтобы передо мной ломаться. Или он уже прокрутил в голове мой аргумент и готов начать торг?

Заметив сомнения на моем лице, Зиновьев добавил:

— У меня нет причин желать смерти Краснопольскому, наоборот, у нас были общие дела. А на чем, собственно, строятся твои выводы? На том, что тебя прослушали? Не спорю, прослушали и взяли на заметку, но и только. А ты уверен, что только я один мог слушать?

Я ни в чем не уверен. Не уверен в Терехине, не уверен в Треухине. А в Насте уверен? Тоже нет. Но из всех своих неуверенностей нужно же выбирать одну.

— Впрочем, ты волен думать, что угодно, — благодушно позволил хозяин. — Жизни в тебе осталось на несколько часов. А потом… Кого интересуют сомненья мертвеца?

Он встал с явной целью покинуть помещение — вот уж, чего не ожидал… Уходит… Проклятье! Он не задал вопрос, который я все время ждал. У него еще есть время, до двери три или даже четыре шага. Сейчас обернется и как о чем-то не слишком важном спросит: «Ах да, а куда ты спрятал пленки?»

Тринадцать катушек с телефонными переговорами из подслушивающего центра я передал Владимиру Антуановичу Михальцову, сопроводив передачу короткими инструкциями.

И Зиновьев, действительно, остановился у дверей, обернулся и спросил. Но совсем не про компромат. Он сказал:

— Я так понял, что ты Корнищева не помнишь?

От этого вопроса раскаленный блин на моей голове стал плавиться, и потоки лавы поползли в уши. А ведь я всегда знал, что знал этого Корнищева. И что-то с ним связано отвратительное, хуже запаха вареного лука. Но и теперь я не могу вспомнить. А запах лука все усиливается.

— В каком смысле? Мы с ним разве знакомы?

— Знакомы или не знакомы, не знаю, но то, что встречались раньше, это точно.

— Когда?

— Да все тогда же, лет десять назад. На ринге. Если мне не изменяет память, а она изменяет редко, на турнире Полякова.

Правильно! Восемьдесят девятый год. В «Динамо». Я бился до восьмидесяти, а в нем уже тогда было сто. Я выиграл у себя, а он у себя, причем все бои вчистую. А потом подошел шеф и сказал: «Тут кемеровские ребята идею высказали устроить гамбургский счет на абсолютного чемпиона: ты и Корнищев. Шесть раундов. Тысяча за участие сразу, плюс три тысячи за победу». И тысяча, и три при социализме, хотя бы и на его закате, были хорошими деньгами. И я их взял в четвертом раунде.