Отшельник (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 72

– ПРОДАНА!

Мерзкое слово эхом разнеслось по пустому помещению и запульсировало у меня в голове.

Я с ужасом увидела, как двери распахнулись. Зашли несколько мужчин в черных костюмах и плащах. Они казались совершенно одинаковыми, как близнецы. На меня набросили просторный халат и увлекли к выходу. Последнее, что я увидела, прежде чем мне завязали глаза – это улыбающегося, довольного Мехмета. Он помахал мне рукой и послал воздушный поцелуй.

«А с тебя Макс сдерет кожу живьем и выпотрошит, как свинью. Это я тебе обещаю».

***

Меня вели по коридорам с завязанными глазами, подталкивая в спину, но молча. Ни звука не издали, проклятые.

Я поняла, что мы спускаемся по ступенькам, потом меня пересадили куда-то… Кажется, на моторку. Судя по звуку и холодному ветру, треплющему волосы и освежающему горящее лицо. Тишина давила на мозги. Опять начиналась паника, а я старалась дышать глубже. Очень глубоко и медленно.

«Когда тебе будет нечем дышать, малыш, дыши мной. Думай обо мне и дыши».

И я думала о нем, я наивно надеялась, что мне это поможет. Надеялась, даже тогда, когда меня снова поднимали по ступеням и когда сняли повязку с глаз. Я поняла, что мы уже на другом судне и все еще продолжала медленно дышать, справляться со страхом и паникой.

- Пошли, - мужчина в черном кивнул в сторону коридора и грубо взял под руку, - тебя ждут.

Когда я увидела того, кто купил меня, я вдруг поняла, что меня еще не ломали. Что ломать меня будут именно здесь и именно этот человек с густой бородой и колючими, страшными черными глазами так похожими на глаза Ахмеда.

- Здравствуй, Дарина, - сказал он низким голосом, - знаешь, зачем ты здесь?

- Я знаю, что будет с вами, когда меня найдут.

Он усмехнулся уголком рта.

- Мы тоже знаем, поверь. Но мы подготовились.

Его глаза лихорадочно блеснули, когда он опустил взгляд к моей груди и облизал мясистые губы.

- Мы снимем тебя в нашем блокбастере с рейтингом двадцать один плюс, птичка. Основанном на реальных событиях. А ты для нас сыграешь самую лучшую роль в своей жизни – СЕБЯ!

ГЛАВА 33

Мои глаза в тебя не влюблены,

они твои пороки видят ясно,

но сердце ни одной твоей вины

не видит, и с глазами не согласно.

© Уильям Шекспир

Страшнее всего накрывает именно дома. Не на кладбище, где еще могила настолько свежая, что земля кажется лоснится от влаги и табличка еще даже покрыта первым слоем пыли, но все равно её вытираешь каждый день и раскладываешь цветы у изголовья, словно это имеет для кого-то значение теперь, когда Митя не улыбнется этим цветам и не почувствует их запах. Нет, там как раз душу так не скручивает и не рвет на части, а вот дома, где осталась пустая комната, застеленная постель, запах, вещи, там накрывает со страшной силой.

Первые дни мы с мамой не выходили из ее спальни, где она спала вместе с моим братом. Говорили о Мите и с ним так, словно он жив. Даже готовили ему по утрам чай и приносили еду. Никто даже подумать не мог, что в этом есть что-то противоестественное и ненормальное. Мы пока что были не готовы расстаться с этими привычными ритуалами, как и с его вещами. Я не задавала маме вопросы о его смерти. Я ждала, когда она сможет рассказать сама. А она не рассказывала.

– Как мне жить без него дальше? Ради чего все теперь?

Больно это слышать, и понимаешь, что она в отчаянии, обижаться бессмысленно, и я обхватывала руками ее лицо, заглядывала ей в глаза полные дикой, животной тоски.

– Ради меня, мамочка, ради себя и ради Мити. Он бы хотел видеть тебя живой и счастливой. Он мучился, мама. Ты же знаешь, как он мучился. Теперь ему хорошо и у него ничего не болит. Он в раю. Митя наш святой и его душа чиста, как у младенца. Ему сейчас так хорошо, мамочка.

– А мне… мне без него так плохо.

Утыкается лицом мне в плечо и рыдает.

– Нам обеим без него плохо… но ведь мы не эгоистки, правда? Мы ведь не желаем еще больше боли?

– Нееет… но я так хочу его обнять хотя бы еще раз. Один единственный. Не холодного, а теплого.

– Ты обнимала Митю каждый день, он знал, как сильно ты его любишь.

И так круглосуточно. Адская боль на двоих, и моя собственная неразделимая ни с кем. Потом настали дни, когда мы не смогли туда больше заходить и прикрыли там дверь. Мама начала спать у меня. Потому что находиться там стало невыносимо, и даже проходя мимо комнаты, она останавливалась и, облокотившись о косяк двери лбом, выла раненым зверем, а я сжимала ее плечи и молча рыдала вместе с ней. Не хотела вслух, не хотела перетягивать на себя ее горе, заставлять переключаться на меня и сдерживать свою тоску. Я давала ей оплакать Митю и в то же время просто находилась рядом, когда она казнила себя в очередной раз, что мало ему говорила о любви, что иногда уставала и вслух ругалась, что нет у нее больше сил мыть его, носить на руках. Боялась, что он это слышал и поэтому покинул ее, что это она виновата.

У меня не было выбора, я не могла позволить себе погрузиться в пучину отчаяния, я должна была тянуть оттуда маму, иначе, мне кажется, она умерла бы сама от тоски.

А по ночам… по ночам от тоски умирала я сама. Легко создавать видимость жизни днем, когда занят повседневными делами или пытаешься изо всех сил удержать кого-то на краю пропасти, забывая о себе. Мама засыпала на своей кровати, а меня накрывало так, что я стискивала челюсти до боли и скрежетала зубами, чтобы не зарыдать вслух. Я чувствовала себя отчаянно бесполезной. Какой-то выпотрошенной оболочкой, костюмом, из которого вытрясли душу за просто так.

Ведь все было напрасно. Все, что я пережила за это время, не имело никакого смысла. И именно от этого хотелось орать и биться головой о стены. Все последние месяцы моей жизни и страдания вдруг перестали быть значимыми. Никого я не спасла, никому не помогла. Может быть, даже ускорила смерть Мити этой заграничной операцией, и себя потеряла рядом с дьяволом. Продала ему свою душу за бесценок, тело и свое сердце. Теперь я знала, почему он вытолкал меня – стало нечем удерживать, нечем шантажировать. Не хватило смелости сказать мне об этом… Неделю он знал о смерти моего брата и ничего не сказал. В самые горячие моменты нашей близости Митя умирал в реанимации, а мама рядом с ним корчилась от боли, и никто ее не поддерживал. Огинский лишил меня права быть с моей семьей в такой страшный момент, чтобы потом просто выкинуть за борт за ненадобностью, как отработанный материал. Больнее всего было представлять себе, что его жизнь с моим уходом совершенно не изменилась, что появилась новая игрушка, возможно, интереснее и красивее меня. Я маниакально каждую ночь просматривала страницы Интернета в поисках хоть каких-то сведений о нем и не находила. Иногда вскользь несколько слов. Очень пространственно. Как будто кто-то намеренно чистил любые сплетни и затыкал рты журналистам. Я даже знала кто это – Марк.

Мне удалось найти лишь то интервью, которое показывали в тот день, когда я впервые увидела Огинского по телевизору… его тигриные глаза, которыми он выжигал невидимые автографы на моей душе. Наверное, еще в тот момент я уже была отмечена его дьявольским клеймом, от которого не отмыться и ничем не вывести. Этот взгляд, он запомнился мне настолько отчетливо, что, даже вспоминая его, я покрывалась мурашками и стонала от адской тоски по этому проклятому подонку с глазами зверя. Бывали моменты, когда я до отчаянной ломоты во всем теле хотела ему позвонить и орать в трубку, чтоб вернул мне мою душу. Что мне мало одного тела. Чтоб вышвырнул ее точно так же. Можно даже в окно, и чтоб плашмя о землю, чтоб от нее ничего не осталось кроме брызг крови и моих слез. Недостоин он душу мою в руках своих грязных. Мерзких, подлых… нежных, ласковых, любимых… держать.

«Отдай мою душу, Ромааа. Отдай! Она ведь не нужна тебе!».