Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка
(Романы) - Бээкман Эмэ Артуровна - Страница 121

Навстречу летит ворох листьев, каждый листик как маленький факел. Мир и впрямь полон неожиданностей. Когда эти огненные бабочки исчезают, я понимаю, что мне вновь повезло.

Если я сгину, то в клубе начнется неописуемый переполох. Почтенная организация, которая и раньше устраивала международные соревнования, причем всегда успешно, а тут вдруг такое…

Состояние готовности к смерти внезапно проходит, я с наслаждением представляю себе, какая возникнет кутерьма. Возбужденные лица, телефонные звонки, взаимные обвинения, бестолковая беготня туда-сюда, циничные резонеры устремятся в бар и начнут строить предположения, чья репутация теперь пострадает больше всего. На меня им наплевать, я для них ничто, важен вопросительный знак, стоящий в графе таблицы под моим именем. Сторонников безупречных систем от всего этого бросит в дрожь. Представив себе их подавленное состояние, я неожиданно вижу себя в новом свете и тотчас становлюсь старше и умнее. Я тоже до сих пор верил, что суетня и болтовня признак участливости и стремления действовать, — на самом деле это не что иное, как самообман. Носясь в клубе из комнаты в комнату, они не потушат лесной пожар и никого не спасут.

Не знаю, может ли отравление угаром вызвать эйфорию, но, во всяком случае, мне сейчас хорошо, и я принимаюсь горланить песни. С этой минуты у меня нет никаких обязательств, и мне не о чем беспокоиться. Не надо больше стремиться к высшим достижениям и страдать из-за неудач, оттого, что остался в стороне. Мне никогда больше не придется переживать теснящую сердце боль поражения, да и многого другого, от чего я избавился и что не собираюсь перечислять. Эй, вы, там, будьте непреклонными, серьезными, честолюбивыми, ожесточенными, несите свое дурацкое бремя, бойтесь и отчаивайтесь, ревнуйте, интригуйте и клевещите — делайте все то, что вы, в своем притворном великодушии, готовы в любую минуту простить другому, потому что в первую очередь сами нуждаетесь в прощении.

Хотя какое мне теперь до всего этого дело?

Мне больше никогда не придется думать о своих должниках и о тех, чьим должником являюсь я сам.

Чем плохо мне! Сквозь густую пелену дыма я вижу светлое пространство. Урсула открывает дверь в ослепительно белый зал и распахивает врата в бесконечность. Вслед за ней летят прозрачные птицы.

И я. Из моих глаз сыплются искры.

Возможно ли это? Бескрайнее небо без единого облачка.

Все залито светом. Моя способность к координации восстановилась еще не полностью. Такое чувство, будто я соскальзываю с сиденья всякий раз, когда гляжу вниз. Мало было лесного пожара! Теперь люди сами уничтожают лес. Бульдозеры атакуют деревья. Стволы валятся, но грохот и треск не долетают до меня. В ушах монотонный гул. В затекшей шее что-то хрустнуло, когда, с трудом повернув голову, я оглянулся назад. Там простирается необъятное черное облако. Как мне удалось выбраться оттуда?

Солнце печет затылок, меня же бьет озноб. Выходит, я все-таки жив. Тупая боль и тяжесть распространяются от плеч ниже, руки покалывает точно иголками, ноющая боль норовит судорогой свести ноги. Я не в силах ни пошевелить ими, ни размять их. Надо терпеть, боль — признак жизни.

Странные люди там, внизу, за рулем бульдозеров. Они же не роботы — могли бы вылезти из кабин и помахать мне. Чтобы я знал: лечу над мирной землей. Но что им до меня. Они спешат, создают мертвую зону, преграду огню.

Я и сам еще не в состоянии радоваться своему спасению. Даже дышать не могу. Воздух в кабине, похоже, стал другим, я должен напрячь всю свою волю, чтобы заставить легкие работать в полную силу. Роберт! Мне кажется, я выкрикнул свое имя, однако ничего не услышал. То ли уши заложило, то ли горло сдавило. Лучше мысленно: Роберт! Глотни свежего воздуха! Глотни, сколько можешь! Человек всегда должен иметь про запас спасительные призывы. Не унывай, парень, а лети себе дальше!

Только неизвестно куда.

Лес и люди остались далеко позади.

Аппаратура вышла из строя. На приборном щитке полная неразбериха. Наклоняюсь вперед и гляжу на карту. Нацеливаюсь на землю. Чертовски голо здесь. Ни единой точки опоры, за которую можно было бы зацепиться. Такого мертвого пространства на моей карте просто не существует. Я отчаяннейшим образом сбился с трассы.

Парю над изрезанным расселинами и лощинами плоскогорьем.

День клонится к вечеру. Сгущаются тени, делят земную поверхность на бугры и складки. В низины стекается все больше и больше черных чернил. Холмы и возвышенности вбирают в себя теплый свет, несмотря на знойное марево, они золотисто-коричневые и, чудится, будто покрыты верблюжьей или буйволиной шерстью. Я устал, мне хочется прилечь. Меня прямо-таки тянет вниз, на обетованную землю. Но приземляться здесь нельзя. Хотя после того, что я пережил — очевидно, я все-таки стоял лицом к лицу со смертью, — я был бы вправе поддаться любому из своих настроений. Нет, я должен добраться до какого-нибудь селения и опуститься там. Дальше все будет проще простого: на негнущихся ногах я добреду до ближайшего бара, скажу протирающему стойку хозяину buenos dias, немедля добавлю tengo calor и протяну руку, чтобы взять стакан холодной воды. Сдерживая себя, я выпью ее медленными глотками и, как бы между прочим, спрошу, как обстоят дела с лесным пожаром. Скоро ли его остановят? Ощущая под ногами надежный пол, я смогу, после того как утолю жажду, немного поболтать, прежде чем пойду к телефону. На том конце провода снимут трубку, я соберусь с силами и бодро выкрикну свое имя, сообщу, где я, услышу в ответ радостные восклицания, а затем мы обсудим, каким образом транспортировать отсюда меня и планер. Вероятно, мне придется переночевать в маленькой гостинице этого поселка, и я уверен, что задолго до того, как башенные часы хрипло пробьют полночь, я усну сном праведника в добротной старинной деревянной кровати.

Но прежде, чем залезть под прохладные простыни, я закажу себе ужин, выпью бутылку красного вина — подкреплюсь и расслаблюсь одновременно. Разумеется, гостиница построена по меньшей мере в восемнадцатом столетии, стены ее испещрены именами известных людей, побывавших там, и конечно же потускневшие от времени полки украшают бесчисленные реликвии — меня ждет приятный вечер. В находящемся по соседству полупустом трактире по вечерам играют на гитаре — может, и не стоит жалеть, что мне не повезло на соревнованиях. Медленно, но верно канут в прошлое мои блуждания в облаках дыма. Через несколько лет я уже с трудом буду припоминать подробности этого опасного полета.

Наверное, в баре или в гостинице заинтересуются, откуда я. Южная непосредственность быстро подберет ключ к загадке. К тому же мой испанский несколько старомоден, да и заржавел, наверное, порядком — ведь я вынес его из детства, испанскому обучала нас, мальчишек, тетушка Мария, оживляя для нас слова, звучавшие в пору ее юности. Конечно, в нынешний трезвый век никто не прибегает к торжественным обращениям, где каждое слово как затейливая виньетка, — увы, тетушка Мария имела обыкновение говорить именно так.

Тетушка Мария — так мы называли одинокую старую даму, которая жила на втором этаже, в угловой комнате дома моего детства. Худенькая тетушка Мария не двигалась, а словно парила, подобно невесомому цветку бессмертника, и была гораздо старше виллы с потрескавшимися ступеньками лестниц и бассейном, полным разного хлама. Она прямо-таки потрясла нас, проказников, сказав однажды, что в ее юности вместо нашего и окрестных домов стоял девственный лес с непроходимыми зарослями шиповника в глубине. Какой еще девственный лес? — в один голос удивились мы. Даже сборщики ягод редко забредали в эти отдаленные места, утверждала тетушка Мария. Вот так ей удалось расположить нас к себе — в первую очередь этим таинственным дремучим лесом. Но детей одними историями не заманишь, к ним прибавились самодельные конфеты-помадки, до того вкусные — пальчики оближешь! Постепенно появились и почтовые открытки с видами Испании — шаг за шагом тетушка Мария сплачивала нас вокруг себя, и в один прекрасный день мы обнаружили, что уже знаем простейшие испанские слова. Конечно же тетушку Марию считали чудачкой, людям было не уразуметь, что и самая пустячная тревога может стать источником энергии. А именно — тетушка Мария не хотела мириться с жестокой неизбежностью, что вместе с ней навсегда уйдут и ее знания. И она с упорной последовательностью, прибегая к хитростям, вновь и вновь усаживала нас на свои плюшевые стулья. И даже когда от нашей бестолковости хмурились ее брови, глаза все равно светились торжеством, словно она собиралась провести кого-то за нос. Когда мы сгибались под тяжестью незнакомых слов, тетушка Мария показывала нам репродукции картин испанских художников, то и дело обращая наше внимание на стоящих в полутемной комнате печальных мальчиков, и объявляла: инфант.