Чертоцвет. Старые дети
(Романы) - Бээкман Эмэ Артуровна - Страница 49

Вскоре лоток почти опустел, хотя торг еще продолжался. Для Ионаса настало время действовать.

Он пошел широким шагом, тележка дребезжала по булыжнику. Странно, но город за это время принял новое обличье, точно рынок оттуда, с берега, перекочевал и на улицы. Повсюду сновали люди, тут и там собирались группами, словно не слыша пронзительных фабричных гудков. Неужели вот так и выглядели волнения? О том, что идет какое-то брожение, постоянно говорили в трактире.

Еще недавно Ионас подумал бы, что народ вышел на улицы в надежде увидеть верблюдов.

Вокруг шныряли жандармы, на ремнях у них болтались палаши. Хотя шаг людей в мундирах был уверенным, они все-таки ходили группами.

Ионас припустился во весь дух. Нельзя было заставлять Сабининого мужа стоять за пустым лотком.

Сабина оказалась на улице перед домом и, несмотря на дневное время, закрывала окна ставнями. Она не смотрела на Ионаса, чтобы не выдать своего страха. Сабина мужественно схватила тушу за задние ноги, и вдвоем с Ионасом они взвалили ее на тележку. Ни единого наставления не дала Сабина мальчику. Ее тревога передалась и Ионасу, и ему очень захотелось услышать какое-нибудь напутствие. Сабина колебалась, она было уже собралась идти с ним, однако остановилась. Так Ионас и не понял — то ли размышляя, можно ли доверить ему товар, то ли боясь оставить детей дома одних.

Ионас поднатужился и быстро покатил тележку. Возле угла, где надо было свернуть, он так затормозил, что туша соскользнула по дну тележки вперед. Заросший дерном клочок земли между домами был запружен людьми. Толпа мужчин перелилась через тротуар, и на проезжей части дороги не стало места, чтобы проехать с тележкой. Ионас наудачу пошел прямо, чтобы в следующем переулке свернуть к берегу. Но и из этого ничего не вышло. Посреди дороги стояли жандармы и пронзительно свистели. Ионас испугался, он не понял, кому предназначались свистки. Может, он в чем-то провинился? А может, извозчик нарушил порядок, иначе почему он стегнул лошадь и поторопился отъехать? Что пряталось за поднятым верхом его дрожек?

На теле Ионаса выступил липкий пот.

Невероятно, но, обычно такие пустынные, эти улицы внезапно оказались заполненными людьми, и нигде нельзя было пробраться. Ионас не поддался страху, не возвращаться же назад. Сабина высмеет такого недотепу, а потом в Медной деревне годами будут говорить о трусости Ионаса. Очевидно, все-таки в центре города хоть какая-нибудь улица ведет в гавань.

Из одной маленькой улочки навстречу Ионасу вышла знакомая ему торговка, возвращающаяся с рыбного причала. Эта женщина, распухшие пальцы которой держали дужки больших корзин, показалась Ионасу прямо-таки доброй волшебницей.

Вот отсюда он и станет пробираться к берегу. В самом деле, ничего страшного, можно было двигаться, только вот за следующим углом опять теснилось множество людей. Вся эта толпа, видимо, решила направиться к центру, не может же он с тележкой ехать прямо на людей. Какой-то паренек в кепке шутки ради ударил сапогом по колесу тележки. Испуганный Ионас потянул повозку назад. Он инстинктивно почувствовал, что ни ему, ни его тележке со свиной тушей не подобает находиться в такой день среди толпы. Ему стало стыдно. Что делать? Повернуть назад, признать свою беспомощность? Но муж Сабины ждет на берегу у пустого лотка. После они будут качать головами и с упреком говорить: тебе, Ионас, только борозду пахать, там лошадь сама дорогу показывает.

Капли пота стекали у Ионаса со лба на щеки, с затылка на шею, с шеи за пояс, и все же он шел дальше. Когда народ на улице поредел, он понял, что основательно заблудился. Внезапно среди высоких домов не осталось ни души, не у кого было спросить дорогу. Почему все они направились в центр? Ионас вытянул шею — хоть бы где-то между домами показалось кладбище, черные кресты вывели бы его на правильную Дорогу.

У Ионаса зашумело в ушах. Он опустил передок тележки на край тротуара и сам присел рядом. Он потерпел поражение.

Ионас подпер рукой голову. Сердце колотилось, он никак не мог успокоиться. Ища поддержки, он подумал о верблюдах. Южные животные отшагали тысячи верст, с одного края света на другой, и все же усталость не смогла погасить огонь мудрости в их глазах. Они все так же смотрели вперед, выгнув благородные шеи. А чего стоил он, Ионас?

Совсем близко, почти тут же, на осязаемом расстоянии, загремели выстрелы. Ионас вскочил.

Кто стрелял? Где? В кого?

Хлопки выстрелов, словно огромные градины, били Ионаса по ушам. Человеческий крик взметнулся к небу, упал, скользнул по крышам и проник в каждый закоулок улицы, в каждый двор и сад. Вороны над головой Ионаса махали крыльями и каркали.

Из-за угла дома выбежало несколько женщин. Они помчались не оглядываясь, соскользнувшие с головы платки сбились на спину. Ионас вытянул вперед руку, он хотел остановить кого-нибудь, спросить — никто не обращал никакого внимания на стоящего рядом с тележкой мальчика.

Ионас заметил, что тележка накренилась, туша соскользнула назад и свиная нога выглянула из-под парусины, копыто уперлось в пыльную мостовую.

Теперь, когда Ионас шагал через Долину духов по направлению к Россе и ветер бил ему в лицо, в ноздри ему снова ударил запах еловой хвои. Словно он, за сотню верст, принес с собой частичку великой скорби города.

Может, он затем и вернулся назад, чтобы принести весть о кровопролитиях? Чтобы сказать: несмотря ни на что, порыв ветра когда-нибудь сломает лезвие шашки.

Кто сумел бы объяснить Ионасу этот безумный мир?

Этот мир, где людей со всех сторон сжимают в кольцо несправедливость и унижение.

С того дня, когда Ионас увидел окровавленных людей, его преследовало чувство стыда. Верблюды плевали в него как во сне, так и наяву. Птицы и люди наперебой кричали на Ионаса, они и сюда последовали за ним. Долина духов наполнилась воплем и ревом.

Мужчины взяли из рук Ионаса тележку, чтобы везти раненых. Ионасу пришлось взвалить тушу себе на спину. Он не мог поступить иначе, потому что уже в утробе матери к его ногам были привязаны путы. Так, спотыкаясь, побрел он обратно к трактиру, неся на спине свиную тушу. Ионас судорожно держался за окоченевшие свиные ноги; свинью, выращенную другими людьми, он не смел кинуть в сточную канаву.

Россаская живая изгородь из елей распространяла запах скорби, словно и с них за это время срезали ветки для похорон.

Ява не задумывалась над тем, могут ли и другие, кому перевалило за семьдесят, легко и неслышно, без вздохов и стонов встать с постели и незаметно выйти из дома, чтобы никого не разбудить. Выдавались ведь и такие дни, когда Ява волей-неволей обращала внимание на свое самочувствие и возраст, — каждому человеку случается временами смотреть правде в глаза, и хоть грустно становится, а что поделаешь. Особенно огорчали ее ноги: кости выпирали, пальцы искривлены, кожа постепенно приобретает землистый цвет — наверное, за долгие годы в нее въелась болотная грязь. Однако большей частью у Явы не было ни времени, ни желания заниматься такими пустяками. Более весомые заботы оттесняли на задний план все эти никчемные мысли. Да и ноша ее с каждым годом становилась все тяжелее и тяжелее, Ява считала, что ее прошлое — это сокровище, которое нельзя швырять на ветер. Его надлежало хранить про запас до конца жизни, покуда не настанут черные дни. Ей бы не хотелось умирать с пустой головой, страшно, если в смертный час не окажется воспоминаний, чтобы ты мог еще раз улыбнуться чему-то, что давно миновало, или уронить слезу.

Ява сроду не давала своему телу заплыть жиром, точно так же не давала она и пыли забвения покрыть ее расходящиеся в стороны, подобно ветвям дерева, мысли-тревоги.

Ведь и у нее были благословенные мгновения, когда мягкий ветер ласкал ей щеки, благоухали липы и воздух наполняло жужжание пчел, как знак вечной жизни. Но опыт научил Яву: не забывайся, не смыкай беспечно глаз, будь начеку — светлые минуты и тишина только потому и остаются в памяти, что век их короток, как у мотылька.