Спартак
(Роман) - Фаст Говард Мелвин "Э.В.Каннингем" - Страница 11

— Тем не менее, рабы были и до того, как возник Рим, — возразил Антоний.

— На самом деле были, то здесь, то там. Это правда, что у Греков были плантации, как и в Карфагене. Но мы разрушили Грецию, и мы разрушили Карфаген, чтобы освободить место для наших собственных плантаций. И плантации и рабы одно и то же. Там, где другие люди имели одного раба, у нас есть двадцать и теперь мы живем в стране рабов, и наше самое большое достижение — Спартак. Как насчет этого, Красс? Вы имели близкое знакомство со Спартаком. Почему не у любой другой нации, но именно в Риме суждено было появиться ему?

— Разве мы породили Спартака? — задал вопрос Красс. Генерал был обеспокоен. Гай догадался, что эта мысль побуждала его глубоко задуматься, не оставляла ни при каких обстоятельствах, и более того, когда он столкнулся с таким умом, как Цицерон. На самом деле, это не подходящее место для встреч между ними. — Я думал, что ад породил Спартака, — добавил Красс.

— Едва ли.

Безмятежный Гракх комфортно заурчал, выпил вина и наблюдал за Цицероном, несколько виновато, потому, что будучи хорошим Римлянином, он, Гракх, был плохим философом. В любом случае, здесь был Рим и здесь были рабы, а что Цицерон предлагает сделать по этому поводу?

— Поймите это, — ответил Цицерон.

— Зачем? — потребовал уточнить Антоний Гай.

— Потому что иначе они уничтожат нас.

Красс смеялся и смеясь поймал взгляд Гая. Это был первый реальный контакт между ними, и молодой человек почувствовал дрожь волнения промчавшуюся вниз по его спине. Красс много пил, но после испытанного им ощущения, Гай не имел ни малейшего желания выпить вина.

— Вы проехали по дороге? — спросил Красс.

Цицерон покачал головой; никогда нелегко убедить военного, что все вопросы, не могут быть решены с помощью меча. — Я не имею в виду простую логику лавки мясника. Здесь процесс. Здесь, на земле нашего доброго хозяина, были когда — то, по крайней мере три тысячи крестьянских семей. Если считать по пять человек в семье, то есть пятнадцать тысяч людей. А эти крестьяне были чертовски хорошие солдаты. Как насчет этого, Красс?

— Они были хорошими солдатами. Хотелось бы, чтобы их было побольше.

— И хорошими земледельцами, — продолжил Цицерон. — Не для газонов и садов, но для выращивания ячменя. Просто ячменя, но Римский воин марширует на ячмене. Есть ли какой — либо акр вашей земли, Антоний, который производит в два раза меньше ячменя, чем у трудолюбивого крестьянина, использующего и выжимающего из нее все?

— Только на одну четверть, — согласился Антоний Гай.

Все становится крайне тускло и Гай скучал. Он оседлал свои внутренние образы, ему стало жарко и лицо его раскраснелось. Волнение пробегало сквозь него, и он представлял себе, что чувствовал солдат, когда шел в бой. Он едва ли слышал Цицерона. Он поглядывал на Красса, спрашивая себя, почему Цицерон настаивал на этой утомительной теме.

— И почему — то почему? — Цицерон требовал. — Почему не ваши рабы его производят? Ответ очень прост.

— Они не хотят, — решительно сказал Антоний.

— Точно — они не хотят. Почему они должны хотеть? Когда вы работаете на хозяина, ваше единственное достижение, испортить свою работу. Нет смысла затачивать их плуги, потому что они сразу бы затупились. Они ломают серпы, разбивают цепы и отходы становятся принципом работы с ними. Это чудовище мы создали для себя здесь на десяти тысячах гектаров, там когда — то жило пятнадцать тысяч человек, а теперь есть тысячи рабов и семейство Антония Гая, и крестьяне гниют в трущобах и переулках Рима. Мы должны понять это. Это был простой вопрос, когда крестьянин вернулся с войны, а его земля заросла сорняками, и его жена ушла спать с кем — то, его дети не знали его, дайте ему горсть серебра за его землю и отпустите его в Рим жить на улицах. Но результатом является то, что теперь мы живем в стране рабов, и это основа нашей жизни и смысл нашей жизни — и весь вопрос о нашей свободе, о человеческой свободе, Республики и будущем цивилизации будет определяться нашим отношением к ним. Они не люди; это мы должны понять и избавиться от сентиментальной чепухи Греков говорящих о равенстве всех, кто ходит и разговаривает. Раб — говорящий инструмент. Шесть тысяч из этих инструментов распяты вдоль обочины дороги; это не расточительно, это необходимо! Я до смерти болен от разговоров о Спартаке, о его мужестве — да, о его благородстве. Нет мужества и нет благородства в дворняжке, которая огрызается на пятку своего хозяина!

Холод Цицерона не рассеивался, вместо этого он превратился в ярый гнев, такой же холодный, как гнев, который переполнял слушателей и делал его их хозяином, так что они смотрели на него, почти испуганно.

Только у рабов, которые двигались вокруг стола, подающих фрукты, орехи и сласти, доливали вино, не было никакой реакции. Гай заметил это, потому что сейчас он был сверхчувствительным и мир для него был другим, и он был существом возбужденным и восприимчивым. Он видел, какими неизменными оставались лица рабов, какими деревянными были их выражения, как вялы их движения. Тогда было правдой, сказанное Цицероном: они не были созданы людьми, лишь потому, что они ходили и разговаривали. Он не знал, почему это должно успокоить его, но так и произошло.

Гай извинился, пока они еще пили и разговаривали. Его желудок теперь сжимался, и он чувствовал, что сойдет с ума, если ему придется сидеть там и слушать дальше обо всем этом. Он извинился из-за усталости от своего путешествия; Но когда он вышел из столовой, он почувствовал, что ему отчаянно нужно дыхание свежего воздуха, и он прошел через черный ход на террасу, которая тянулась вдоль задней части дома, белый мрамор был всюду, кроме центра, где был бассейн наполненный водой. В центре этого бассейна, из группы морских змей выросла нимфа. Поток воды изливался из раковины, которую она держала, танцуя и сверкая в лунном свете. Скамьи из алебастра и зеленого вулканического камня были разбросаны по террасе здесь и там, под кипарисами искусно создававшими иллюзию уединенности, расположенными в больших вазах, вырезанных из черной лавы. Терраса, которая пробегала на всю ширину огромного дома и вытягивалась примерно на пятьдесят футов от дома, была окружена мраморными перилами, за исключением центра, где широкая белая лестница вела вниз к менее ухоженным садам внизу. Это было похоже на Антония Гая, скрыть экстравагантное проявление богатства за своим домом, таким образом Гай использовал камень и каменную кладку, что он едва ли дал возможность рассмотреть детали места бросив мимолетный взгляд. Возможно, Цицерон мог бы отметить гениальность людей проявившуюся в использовании камня и самодовольстве, которая выставляется в виде случайных украшений с точки зрения вечности; Но Гай не подумал об этом.

Даже при нормальном ходе вещей, немного мыслей приходило в его голову, которые касались бы чего — то отвлеченного; в целом они касались только еды или секса. Так было не потому, что Гаю не хватало фантазии или он был глуп; просто, в его жизненной роли никогда не требовалось воображения или оригинальной мысли, и единственной проблемой, с которой он столкнулся в тот момент, было полностью понять взгляд Красса, который тот бросил на него, прежде чем он покинул столовую. Он размышлял об этом под лунным светом, на склонах плантации, когда голос прервал его.

— Гай?

Последним человеком, с которым он хотел бы оказаться наедине на этой террасе была Юлия.

— Я рада, что ты приехал сюда, Гай.

Он пожал плечами, не отвечая, и она подошла к нему, положила руку на его руки, и посмотрела ему в лицо.

— Будь добр ко мне, Гай, — сказала она.

— Почему она не перестанет пускать нюни и ныть, — подумал он.

— Я прошу немного, для тебя сущий пустяк, Гай. Но мне приходится так много, просить об этом. Ты что, не понимаешь?

Он сказал, — Я очень устал, Юлия, и я хочу лечь спать.

— Я полагаю, я заслужила это, — прошептала она.