Спартак
(Роман) - Фаст Говард Мелвин "Э.В.Каннингем" - Страница 12

— Пожалуйста, не принимай это таким образом, Юлия.

— А как я должна принять?

— Я просто устал, вот и все.

— Это еще не все, Гай. Я смотрю на тебя, и пытаюсь понять, кто ты, и ненавижу себя. Ты так красив, и так испорчен.

Он не прерывал ее. Пусть она выскажет все это; так он избавиться от нее намного быстрее.

Она продолжала, — Нет — не более испорчен, чем кто — либо другой, я полагаю. Только рядом с тобой, я говорю это. Но мы все испорчены, мы все больны, больны, полны смерти, мешки со смертью — мы любим смерть. Разве ты, Гай, и именно ты прошел по дороге, где ты мог бы посмотреть на знаки наказания? Наказания! Мы делаем это, потому что мы любим это — то, как мы делаем то, что мы делаем, потому что мы их любим. Знаешь ли ты, как ты прекрасен здесь, в лунном свете? Молодой Римлянин, сливки мира в полном расцвете красоты и молодости — и у тебя нет времени на старуху. Я такая — же испорченная, как ты, Гай, но я ненавижу тебя так же сильно, как и люблю тебя. Я хочу, чтобы ты умер. Я хочу, что бы кто-то убил тебя и вырезал твое убогое сердце!

Наступило долгое молчание, и затем Гай спокойно спросил, — Это все, Юлия?

— Нет-нет, не все. Я бы тоже хотела умереть.

— Оба эти желания, которые могут быть удовлетворены, — сказал Гай.

— Ты презренный…

— Спокойной ночи, Юлия, — резко сказал Гай, а затем вышел с террасы. Его решимость не раздражаться была нарушена, и тетя спровоцировала его на бессмысленный взрыв. Если бы у нее было хоть какое-то чувство меры, она бы увидела, как смешно она выглядела с ее дешевой, слезливой сентиментальностью. Но Юлия никогда этого не понимала, и неудивительно, что Антоний устал от нее.

Гай пошел прямо в свою комнату. Горит лампа, и есть два раба для встречи посетителей, молодые Египтяне, которых Антоний предпочитал как домашних слуг. Гай велел им уйти. Затем он снял с себя одежду, покрасневший и дрожащий. Он протер себя духами с мягким ароматом, припудрил протертые части своего тела, надел льняное одеяние, задул лампу и лег на кровать. Когда его глаза привыкли к темноте, он смог видеть довольно хорошо, ибо лунный свет проникал сквозь широко открытое окно. В комнате стояла приятная прохлада, она была полна аромата духов и весенних кустов в саду.

Гай был не в силах ждать даже несколько минут, они казались ему часами. Потом раздался очень легкий стук в дверь.

— Войдите, — сказал Гай.

Красс вошел, закрыв за собой дверь. Великий генерал никогда не выглядел более мужественно, чем сейчас, когда он стоял и улыбался молодому человеку, который ждал его.

Луч лунного света изменил свое положение, и Гай, уставший, пресыщенный и чувственный, растянувшийся как кошка, образ, который возник у него, как он сказал, представив себя, просто так, без всякого повода.

— Я ненавижу Цицерона.

Красс был заботлив, доволен собой и спокоен, и он спросил, — Почему ты ненавидишь Цицерона — именно Цицерона? Цицерон справедлив. Да? Почему ты его ненавидишь?

— Я не знаю, почему я ненавижу его. Должен ли я знать, почему я ненавижу людей? Некоторых из них, я люблю, а некоторых, я ненавижу.

— Знаешь ли ты, что это мнение не только Цицерона — не его одного, но многих, установить знаки наказания, шесть тысяч распятий вдоль Аппиевой дороги? Вот почему ты его ненавидишь?

— Нет.

— Как ты себя чувствовал, когда ты видел распятия? — спросил генерал.

— Иногда это волновало меня, но в основном нет. Девушек это возбуждает больше.

— Да?

— Но завтра я буду чувствовать себя иначе. — Гай улыбнулся.

— Почему?

— Потому что ты установил их там.

— Не совсем — Цицерон, другие. Мне было все равно, так или иначе.

— Но ты уничтожил Спартака.

— Это имеет значение?

— Я люблю тебя за это, а его я ненавижу.

— Спартака? спросил Красс.

— Да, Спартака.

— Но ты никогда не знал его.

— Это не имеет значения. Я ненавижу его, больше Цицерона. Меня не волнует Цицерон. Но его, этого раба, его я ненавижу. Если бы я мог убить его сам! Если бы ты мог привести его ко мне и сказать, вот, Гай, вырежи его сердце! Если бы ты мог.

— Теперь ты говоришь, как ребенок, — снисходительно сказал генерал.

— Я? Почему нет? — Гай подпустил плаксивую нотку в голосе. — Почему бы мне не побыть ребенком? Разве так здорово быть взрослым?

— Но почему ты так ненавидишь Спартака, если ты никогда не видел его?

— Может быть, я видел его. Ты знаешь, я поехал в Капую четыре года назад. Мне был только двадцать один год, я был очень молод.

— Ты еще очень молод, — сказал генерал.

— Нет — я не чувствую себя юным. Но тогда я им был. Нас было пятеро или шестеро, поехавших. Maрий Брак взял меня с собой, он очень любил меня. Гай сказал это намеренно, для эффекта, который должен бы был воспоследовать, Maрий Брак погиб в Рабской Войне, так что не могло быть и речи о причастности к настоящему, но пусть Красс знает, что он был не единственным и не первым. Генерал напрягся, но промолчал, и Гай продолжал:

— Да, был Марий Брак и я, и мужчина и женщина, его друзья, другая пара, я думаю, чьи имена я забыл, и Марий Брак действовал грандиозным образом — да, весьма в грандиозной манере.

— Ты очень сожалеешь о нем?

— Мне было жаль, что он умер, — пожал плечами Гай, и генерал подумал:

— Что ты за зверюшка! Что за грязное маленькое животное!

— Во всяком случае, мы поехали в Капую и Брак обещал нам особенный цирк, который стоил дороже, чем сейчас. Нужно быть богатым человеком, чтобы устроить такое в Капуе.

— Лентул Батиат содержал там школу, не так ли? — спросил Красс.

— Содержал, и она должно быть была лучшей школой в Италии. Лучшей и самой дорогой, и ты мог бы купить слона за те деньги, что он просил за поединок пары его мальчиков. Говорят, что он сколотил на этом миллион, но он был свиньей в любом случае. Ты его знал?

Красс покачал головой. — Расскажи мне о нем, я очень заинтересован. Это было перед тем, как Спартак вырвался, не так ли?

— За восемь дней до того, я думаю. Да, Батиат сделал себе имя, потому что у него был обычный для работорговцев гарем, и люди не любят такого рода вещи. Не в открытую. Все в порядке, если это делается в комнате с закрытыми дверями, но довольно безвкусно делать это на дорогах общего пользования. Это практически то, что он сделал. Кроме того, он использовал своих мальчиков как жеребцов и женщин для приплода, как я полагаю, но он не знал, как делать что-нибудь деликатно. Он был большой, толстый буйвол, черные волосы, черная борода, и я помню, какой была его одежда, пятна от пищи повсюду. Яичные пятна, когда он говорил с нами, свежие яичные пятна прямо на его тунике.

— Мелочи, которые ты помнишь! — улыбнулся генерал.

— Я помню это. Я пошел к нему с Браком и Брак хотел увидеть два поединка на смерть; но Батиат не соглашался на это. Батиат сказал, что не было никакого смысла пытаться разработать что — нибудь в смысле стиля, техники или точных правил, когда каждый богатый и скучающий джентльмен из Рима может сходить сюда, как в свой собственный цирк. Но у Брака был кошелек, и деньги говорили.

— Они говорят с такими людьми, — сказал генерал. — Все ланисты презренны, но этот Батиат свинья. Ты знаешь, он владеет тремя самыми большими домами в Риме, а четвертый, рухнул в прошлом году, и половина его жильцов были убиты в хлам. Он сделает все ради денег.

— Я не знал, что ты с ним знаком.

— Я говорил с ним. Он был кладезь информации о Спартаке — единственный, я полагаю, кто действительно знал о Спартаке.

— Расскажи мне, — вздохнул Гай.

— Ты говорил мне, что, возможно, видел Спартака.

— Расскажи мне, — повторил Гай капризно.

— Ты иногда похож на девушку, — улыбнулся генерал.

— Не говори так! Я не хочу, чтобы ты когда-либо говорил это! — Гай напрягся и ощерился как кошка.

— Что же я сказал, чтобы так тебя разозлить? — успокоил его генерал. — Ты просишь меня рассказать тебе о Батиате? Это не представляет большого интереса, но я расскажу, если ты хочешь. Это было больше года назад, я думаю, нас тогда сильно потрепали рабы. Именно поэтому я хотел бы узнать об этом Спартаке. Ты знаешь человека, и его легче победить…