Спартак
(Роман) - Фаст Говард Мелвин "Э.В.Каннингем" - Страница 19

— Отец, о отец, что это за чертовщина!

— Все будет хорошо, — говорит Спартак; ибо, когда ты называешься отцом теми, достаточно старыми, чтобы быть твоим отцом, что еще сказать? Тогда он говорит слова, которые должен сказать.

Теперь все группы пошли к откосу, и только сбившаяся с толку толпа Фракийцев остается. Осталось полдюжины надсмотрщиков, и вся группа во главе с одним из них, волоча кнуты, оставляющие следы на песке, направляется к новичкам. Один из надсмотрщиков требовательно говорит на своем глупом жаргоне:

— Кто ваш вождь, Фракийцы?

Нет ответа.

— Слишком рано для хлыста, Фракийцы.

Тогда Спартак говорит:

— Меня называют отцом.

Надсмотрщик смотрит на него сверху вниз и пытается его оценить.

— Ты слишком молод, чтобы называться отцом.

— Таков обычай в нашей стране.

— У нас здесь другие обычаи, отец. Когда ребенок грешит, отец наказывает. Ты меня слышишь?

— Я слышу тебя.

— Тогда слушайте, вы все, Фракийцы. Это плохое место, но бывает и хуже. Когда вы живы, мы спрашиваем работу и послушания. Когда вы умираете, мы мало что спрашиваем. В иных местах лучше жить, чем умирать. Но здесь вам лучше умереть, чем жить. Вы понимаете меня, Фракийцы?

Солнце сейчас восходит. Они скованы цепью и несут ее к откосу. Затем цепь снимают. Короткая прохлада утра уже прошла. Им дают инструменты, железные кирки, молоты и железные клинья. Им показывают белую полосу в черной скале у основания откоса. Возможно это начало жилы; возможно вообще ничто. Они должны сколоть черную скалу и обнажить золотосодержащий камень.

Теперь солнце высоко в небе, и страшная жара дня начинается снова. Выбирают молоты и клинья. Спартак размахивает молотом. Каждый час прибавляет молоту веса. Он вынослив, но никогда прежде в своей тяжкой жизни он не выполнял такую работу, и вскоре каждая мышца его тела напрягается и плачет от напряжения. Легко сказать, что молот весит восемнадцать фунтов; но нет слов, чтобы рассказать о мучениях человека, который машет таким молотом час за часом. И здесь, где вода столь драгоценна, Спартак начинает потеть. Пот сочится из его кожи; он бежит с его лба и заливает глаза; он всей силой своей воли желает прекратить потеть; он знает, что в этом климате потеть — значит погибнуть. Но пот не остановится, и жажда станет диким, несущим боль, страшным животным внутри него.

Четыре часа — бесконечны; Четыре часа — это вечность. Кто лучше раба знает, как контролировать желания тела, но четыре бесконечных часа, и когда меха с водой проносят по всем группам, Спартак чувствует, что он умирает от жажды. Как и все Фракийцы, и они истощают кожаные мехи с отдающей болотом и благословенной жидкостью. И тогда они понимают, что совершили безрассудство.

Это золотые прииски Нубии. К полудню их сила и работа замирают, а затем кнуты начинают взбадривать их. О, это замечательное владение хлыстом в руках надсмотрщика; он может касаться любой части тела, деликатно, легко, угрожающе, предупреждающе. Он может касаться паха человека или его рта, спины или лба. Это как инструмент, и он может создавать музыку на теле человека. Жажда в десять раз сильнее, чем прежде, но вода ушла, и воды больше не будет до окончания рабочего дня. А такой день — вечность.

И все же это заканчивается. Все заканчивается. Время начало и время завершение. И снова бьет барабан, и дневная работа закончена.

Спартак бросает молот и смотрит на свои кровоточащие руки. Некоторые из Фракийцев садятся. Один, парень восемнадцати лет, падает набок, его ноги сведены в жестокой агонии. Спартак подходит к нему.

— Отец, отец, это ты?

— Да, да, — говорит Спартак, и целует парня в лоб.

— Тогда поцелуй меня в губы, потому что я умираю, отец мой, и прими то, что осталось от моей души, которую я хочу отдать тебе.

Тогда Спартак целует его, но он не может плакать, потому что он сух и кричит, как сожженная кожа.

Итак, Батиат закончил рассказ о том, как Спартак и другие Фракийцы пришли в Золотые прииски Нубии и как они трудились голыми на лице черного откоса. Это заняло много времени. Дождь прекратился. Наступила тьма, глубокая и полная под свинцовым небом, и двое мужчин, один из которых тренер гладиаторов, а другой патрицианский солдат удачи, который когда-нибудь станет самым богатым человеком в своем мире, сидел в мерцании света, испускаемого лампами. Батиат много пил, и расслабленные мышцы его лица стали более свободными. Он обладал такой чувствительностью, которая сочетает садизм с огромной силой жалости к себе и субъективной идентификацией, и его рассказ о золотой шахте был рассказан с силой и окрашен такой жалостью, что Красс, сам того не желая, был тронут.

Красс не был ни невежественным, ни бесчувственным человеком, он читал величественный цикл, который Эсхил посвятил Прометею, и он увидел кое-что из того, что означало для Спартака вырваться из того места, где он был до такой степени, что никакая сила, которую мог собрать Рим, не могла противостоять его рабам. Он ощущал почти страстную потребность понять Спартака, представить себе Спартака — да, и полазать немного внутри Спартака, хоть это может быть и сложно, понять вечную загадку его класса, загадку человека в цепях, расправившего плечи настолько, что сейчас он тянется к звёздам. Прищурясь, он взглянул на Батиата, говоря себе, что на самом деле он многим обязан этому толстому и уродливому человеку и задался вопросом, какая из потасканных лагерных девиц лагеря может разделить его постель на эту ночь. Такая неразборчивая похоть была вне понимания Красса, чьи желания проявлялись по-разному, но командующий был дотошным в маленьких, личных нуждах.

— И как Спартак сбежал из этого места? — спросил он ланисту.

— Он не убежал. Никто не бежал из этого места. Это место таково, что оно быстро уничтожает желание раба вернуться в мир людей. Я выкупил Спартака оттуда.

— Оттуда? Но почему? И как ты узнал, что он был там, или кто он, или кем он был?

— Я не знал. Но вы думаете, что моя репутация у гладиаторов — это легенда, вы думаете, что я толстый и бесполезный громила, ничего не знающий о чем-либо. Уверяю вас, есть искусство даже в моей собственной профессии…

— Я тебе верю, — кивнул Красс. — Расскажи, как ты купил Спартака.

— Пить вино запрещено Легиону? — спросил Батиат, поднимая пустую бутыль. — Или я должен добавить пьянство к списку уничижений, в которых ты меня держишь? Не сказано ли, что глупец держит на своем языке тугую повязку, которую освобождает только ликер?

— Я принесу тебе еще вина, — ответил Красс, он встал и прошел за занавес в свою спальню, возвращаясь с другой бутылью. Батиат был его товарищ, и Батиат не беспокоился о пробке, но стукнул горлышком бутыли об ножку стола и наливал, пока вино не потекло через край.

— Кровь и вино, — улыбнулся он. — Я хотел бы родиться иным и командовать легионом. Но кто знает? Вы сами можете увидеть, как сражаются гладиаторы. Мне это надоедает.

— Я видел достаточно сражений.

— Да, конечно. Но стиль арены и мужество на арене есть то, чему ваша собственная массовая бойня не может полностью соответствовать. Они посылают вас, чтобы восстановить Фортуну Рима после того, как Спартак разгромил три четверти вооруженных сил Рима. Вы контролируете Италию? Правда в том, что Спартак контролирует Италию. Да, вы победите его. Никакой враг не может противостоять Риму. Но на данный момент он — лучший. Так?

— Да, ответил Красс.

— А кто тренировал Спартака? Он так и не сражался в Риме, но лучшие бои — не в Риме. Мясная лавка — вот то, что ценит Рим, но настоящие великие бои проходят в Капуе и на Сицилии. Говорю вам, ни один легионер не знает, что значит сражаться, ведь на нем шлем, нагрудник, наплечники, как младенец в утробе матери, тыкает этой палкой тебя. Иди голым на арену, с мечом в руке и ничем больше. Кровь на песке, и ты чувствуешь ее запах, когда входишь. Трубы играют, барабаны бьют, солнце светит, и дамы машут кружевными носовыми платочками и не могут оторвать глаза от ваших членов, казнимых всех вешают голыми, прямо перед вами, и все они кончат прежде, чем кончится день, но здесь оргазм наступает, когда ваш живот распорот, и вы стоите там, плача, пока ваши кишки вываливаются на песок. Вот это поединок, мой командир, и чтобы это вышло хорошо, обычные люди не годятся. Вам нужна другая порода, и где вы ее найдете? Я готов тратить деньги, чтобы заработать деньги, и я посылаю своих агентов, чтобы купить то, что мне нужно. Я отправляю их в места, где слабые умирают быстро и где трусы убивают самих себя. Два раза в год я отправляю агентов на Нубийские рудники. Однажды я был там, я — да, и этого было достаточно. Чтобы поддерживать работу рудников, вы должны использовать рабов. Большинство из них хороши в течение двух лет, не больше; многие из них хороши только шесть месяцев. Но единственный прибыльный способ работать на рудниках — быстро использовать рабов и всегда покупать больше. И так как рабы знают это, всегда есть опасность отчаяния. Это великий враг в рудниках, отчаяние. Перехватите болезнь. Поэтому, если у вас есть отчаянный человек, сильный мужчина, который не боится хлыста и кого другие слушают, лучше всего убить его быстро и выбросить на солнце, чтобы мухи могли питаться его плотью, и каждый мог увидеть плод отчаяния. Но такое убийство является пустой тратой и не пополняет кошелек, поэтому у меня есть договоренность с надсмотрщиками, они придерживают таких людей для меня и продают их по справедливой цене. Деньги попадают в их карманы, и никто не остается в проигрыше. Такие люди становятся хорошими гладиаторами.