Миллион с Канатной - Лобусова Ирина - Страница 21

— А кто, по-твоему, провоцирует беспорядки в городе? Смерть какого-то нелепого мальчишки тут ни при чем! Это красные кинули клич поднять шум! Они на подходе! — скороговоркой выдавала информацию Алена, продолжая ввинчиваться в толпу. — Красные закроют газетенки, но откроют новые театры. Они обожают героические роли. И я наконец-то стану актрисой!

Толпа окружала догорающую кондитерскую на Ланжероновской — место, с которого начались волнения. Послышался стук лошадиных копыт. С Дерибасовской на Екатерининскую завернул отряд всадников. Нарядные мундиры с позолоченными эполетами, выглядящие, как на параде, отчетливо диссонировали с облаком пыли, гари, мусором. На белоснежных, упитанных лошадях восседали нарядные сытые мальчики с набриолиненными прическами. На разгон уличных беспорядков они выехали одетые с роскошью — как будто собирались в модный кабак.

Володе захотелось закричать, остановить этих мальчиков, но было поздно. Отряд врезался в толпу. И тут же мускулистые, грязные руки рабочих схватили за узду лошадей и начали останавливать их на ходу. Ржание животных смешалось с людскими криками. В ход пошли камни, палки, молотки. Нарядных мальчиков стаскивали вниз, на каменные плиты мостовой, били палками и камнями, превращая в кровавое месиво. Не научившиеся сопротивляться, парализованные ужасом перед этой стихийной, страшной силой, они погибали жуткой смертью. По ложбинкам между камней потекли кровавые ручейки.

Несколько всадников, находившихся в самом конце отряда, пытались развернуться и уехать назад. Но толпа окружала как снежный ком, отрезая пути к отступлению, — так смертоносные волны шторма, выйдя из берегов, заливают вокруг все живое, не давая ни малейшего шанса уйти, спастись от этого вихря хаоса и разрушения.

— Бей их, робяты! Суки нафордыбаченные! Кружева нацепили на тухесе! Бей!..

Где-то далеко были слышны выстрелы. Сбившиеся в кучку, спешившиеся солдаты отпускали лошадей, которые, взвившись на дыбы, пытались перескочить через подобие баррикад, сооруженных из ящиков и камней.

Как завороженная, бешеными глазами Алена, пробившись в первые ряды, смотрела на расправу над всадниками, и ноздри ее трепетали от запаха крови, как у первобытного дикаря. Превратившись в дикое животное, возбужденная страшной силой этого кипящего людского моря, она излучала такую же дикую энергию, какая шла от толпы. Зрачки ее были расширены, узкие обескровленные губы трепетали, а ноздри, раздуваясь на запах крови, вызывали ассоциацию с хищником, рвущим до крови настигнутую, долгожданную добычу. Зрелище усиливалось клочьями черного дыма, поднимавшегося в воздух, словно страшная декорация пожарища была не фоном, а важным действующим лицом.

Мощь этой силы завораживала, и против воли Володя вдруг почувствовал такое острое возбуждение, от которого кровь, вскипев, превратила все его тело в бурлящий котел. Ему хотелось ринуться в схватку, хотелось бить, крушить, ломать. Мозг охватило темное облако безумия. И, подчиняясь этому инстинкту, этому возбуждению, исходящему от бурлящей толпы, Сосновский был готов сам превратиться в свирепого зверя, сминающего на своем пути все законы и рамки. Ничего подобного он никогда в жизни не испытывал, а потому совершенно не понимал, что делать с этим новым ощущением — бояться его или восхищаться им.

Толпа, окружившая спешившихся солдат, бросилась в атаку. У кого-то из нападавших появилось оружие. Выстрелы грянули, как гром. На парадных мундирах расцвели красные пятна — багровые цветы смерти, и уже безжизненные тела рухнули прямо под ноги толпы. Однако звука выстрелов было достаточно, чтобы привести Володю в чувство.

— Немедленно прочь отсюда! — рявкнул он, развернул Алену за плечи и, решительно схватив за руку, потянул ее вслед за собой.

И вовремя. На углу появился еще один отряд солдат, в этот раз хорошо вооруженный. Было слышно, как, целясь, солдаты щелкали затворами винтовок. Схватив свою спутницу за руку покрепче, Сосновский продолжал бежать со всех ног.

На Дерибасовской они немного перевели дыхание. Там было так же многолюдно, но пока никто не стрелял. В толпе рабочих Володя разглядел несколько знакомых воров, которые носились со всеми остальными. Воры вели себя странно, словно подстрекали к уличным беспорядкам, выполняя совершенно несвойственную для себя роль. И Сосновский вдруг подумал, что в словах девушки была очень большая доля правды — воры явно были шпионами красных и, по всей видимости, уже не собирались скрывать, на чьей они стороне.

Боясь стрельбы, появления вооруженного отряда, Володя потянул девушку с Дерибасовской в один из переулков, где они остановились, переводя дух.

— В городе становится опасно, — произнес он, не сводя глаз с раскрасневшегося лица своей спутницы, заострившиеся от возбуждения черты которого все так же напоминали обличье хищного зверя, неистово прекрасного в своей дикой красоте.

— Где ты живешь? Я провожу тебя домой, — дрогнувшим голосом глухо сказал Сосновский, чувствуя, как по всему его телу проходят острые волны дикого, просто невероятного возбуждения, от которого холодным потом покрываются даже ладони рук.

Девушка дышала тяжело, с присвистом, ее волосы рассыпались по плечам, и Володя не мог понять, то ли наслаждение от яростной уличной схватки разрывает ее душу, то ли бешеный страх, и этот извращенный выбор таких не сходных между собою понятий возбуждал еще больше, не давая ни остыть, ни прийти в себя.

Дальше произошло то, что и должно было произойти, и каким-то шестым, колючим чувством Володя предвидел, что так и будет, но уже не мог с собой совладать. Потянувшись к нему вверх, приблизившись настолько, что лицо его опалил раскаленный жар кожи, девушка впилась в его губы таким невероятным, таким бешеным поцелуем, что на какое-то мгновение почва ушла у Володи из-под ног. Его охватило жаром, сперло дыхание, и бешеная страсть, вырвавшаяся наружу, какая-то животная тяга, превращенная в кипящий вихрь, заставила Сосновского так же жарко прильнуть к ее губам, целуя так, словно он пытался их разодрать в кровавые клочья.

Этот раскаленный вихрь, бросивший их в объятия друг к другу, чем-то очень был похож на уличный бой, в котором не бывает ни победителей, ни побежденных.

— Пойдем к тебе, — сказала Алена, положив ему руки на плечи, и, крепко сжав ее руку в своей, Володя повлек ее вниз за собой по переулку, стремясь как можно быстрее добраться до своего дома.

Он снимал квартиру на Спиридоновской улице, совсем близко от переулка, пересекавшего Дерибасовскую, в тихом дворовом флигеле на первом этаже, чем-то напоминавшем тот флигель на Дворянской, в котором жил в то время, когда впервые приехал в Одессу. Комната, где обитал Володя, была частью большой квартиры вдовы чиновника, дамы преклонных лет, зарабатывающей на жизнь сдачей жилья квартирантам.

Жилище Сосновского имело отдельный от общего вход, так что можно было пройти незамеченным для всех остальных жильцов, и небольшую отдельную пристроечку, где помещались кухня и санузел. За отдельную плату Володя мог столоваться у хозяйки квартиры, подрабатывающей еще и тем, что она давала домашние обеды, но он предпочитал экономить и готовить себе сам.

Сосновский никогда никого к себе не приводил, и по дороге вдруг испытал странный, болезненный, необъяснимый укол, что именно Алена станет первой женщиной, которую он приведет в свое новое жилище. Алена, а не та женщина, о которой он категорически не хотел думать, и поэтому думал все время, день за днем. Впрочем, Володя тут же отринул от себя эти неприятные мысли. Страсть гнала его вперед, страсть отключала мозг и туманила глаза, и ничего, кроме этой страсти, больше не происходило в его жизни, затмевая все, даже воспоминания об уличных боях...

— Я не могу остаться у тебя на ночь. Я живу с родителями, — Алена лежала в его кровати, завернувшись в одеяло, в то время как Сосновский пытался разжечь потухшую печку, чтобы обогреть холодную комнату. Начинало темнеть. За окнами повалил густой снег. Это был первый сильный снег, окутавший Одессу густым облаком белой пуховой перины. В отблески пламени из печки и в сумерках, полных белого снега, комната Володи могла показаться невероятно уютной — для всех, но только не для него.