Подземелье призраков Аккермана - Лобусова Ирина - Страница 49

— Ненавидит, — тяжело вздохнула Таня, — еще и как ненавидит... Давай продолжим. Иностранцев расстреляли. А Иван был убит.

— Сразу после того, как иностранцев расстреляли, — уточнил Андрей. — Иван сразу после этого бежать хотел... Но потом передумал, и снова пошел на раскопки. А потом продукты в крепость повез, и всё. Убили его точно из-за этого.

— Поэтому и Рваного задержали, — задумчиво сказала Таня. — Из-за того, что Иван успел ему рассказать. Выходит, Рваный в опасности... Кстати, отца Ивана, Седого, тоже убили в Одессе — я сама видела.

— Значит, Иван все-таки рассказал отцу, — предположил Андрей, — не выдержал...

— И в Одессе убили еще иностранца... Турка... — задумалась Таня.

— А те тоже турки были, — уточнил Андрей, — Иван говорил, что турки.

— Тогда все понятно, — сказала Таня, чувствуя, что всё в смерти Азиза, Седого и Краснопёрова становится на свои места. Необъяснимой только оставалась смерть профессора из анатомического театра, друга Володи.

— Найти бы этого Белого, найти да шкуру с него спустить... — мстительно протянул Андрей, — он наверняка знает, за что убили Ивана...

— Я знаю, где Белый, — сказала Таня и вдруг поняла, что должна сделать. — Мне нужно пробраться на фронт, предупредить Японца... Он в опасности...

— Забудь, — покачал головой Андрей, — это тебе не под силу, погибнешь. Никто такое не сделает.

— Я сделаю, — убежденно произнесла Таня. — Японец мой друг. Я должна рассказать ему всё про Жоржа Белого. А там будь что будет.

— Тогда я поеду с тобой, — неожиданно сказал Андрей.

— Нет, не надо. Ты не должен этого делать, — покачала головой Таня.

— Должен. Я поеду ради тебя, — вдруг произнес рыбак.

— Как хочешь, — помолчав, Таня отвела взгляд. — Но если поедешь... я буду рада... — неожиданно для себя произнесла она.

В теплушке было тепло до вони. Старый разбитый вагон трясся и останавливался у каждого столба. Изредка по нему проходила жуткая дрожь, словно судорога. Скрип тормозов вибрировал в каждой трухлявой доске. Но, вовремя не умерев и продлив свою поездную агонию, старый поезд издавал звериный хрип и двигался дальше, по-прежнему кланяясь всем встречным железнодорожным путям.

На одной из промежуточных станций, обозначенных только перевалочным столбом с табличкой, на которой от дождя и снега затерлась надпись, в теплушку ввалилась новая партия красноармейцев, потеснив тех, кто уже сидел там.

Они расположились на полу, плечом к плечу, свалив в кучу вещмешки с винтовками. Эти красноармейцы уже побывали в боях. Закаленные людской кровью, с обветренными, небритыми щеками, они очень сильно отличались от тех, кто впервые ехал на фронт. В лицах их, постаревших в жестоких, кровавых боях, читалась беспощадность, закалившая настоящих воинов, то есть тех, кто не привык отступать, мужчин, умеющих бросить вызов смерти и воскреснуть живыми — из ада. Страшные это были лица...

И молоденькие красноармейцы, в еще новенькой форме, впервые отправляющиеся на фронт, с удивлением и тревогой исподтишка бросали на них взгляды, словно пугаясь и гадая, что их ждет впереди.

Красноармейцы ели вареную картошку в кожуре, пили крестьянский самогон из жестяных кружек и при этом сально шутили. Внутри теплушки стоял шум, словно этим фальшивым оживлением они пытались отогнать от себя смерть. Втягивали в разговор новобранцев, травили извечные мужские байки — без конца и края, словно бросая вызов этому странному миру, который так жестоко и бессмысленно поступил с ними.

Жестяные кружки шли по кругу, как и армейские самокрутки из старых, еще царских газет. Пожилой красноармеец, налив щедрую порцию самогона, поделился с молодым парнем, стоящим рядом. Но тот передал дальше, своему товарищу, на голове которого по-пиратски был повязан пестрый платок. Тот выпил, охнул, вытер губы тыльной стороной ладони.

— Крепкий, черт! — одобряюще засмеялся пожилой красноармеец, настоящий ветеран. — А чего товарищ-то твой не пьет? Перед фронтом надо выпить! Потом, может, случай и не представится.

Солдат с платком на голове хотел что-то ответить, но его товарищ, совсем молодой мальчишка, тряхнув ежиком темных, коротко стриженных по-армейски волос, протянул руку за кружкой.

— Нальешь еще, выпью, — хрипло сказал он.

Лицо его было тонким, бледным и каким-то женственным. Но никто бы не посмел ему об этом сказать — в его темных глазах бушевал пожар, это было сразу видно. И был этот пожар такой силы, что как будто сжигал изнутри этого молодого парня, и было понятно, что на фронт его гонит какая-то цель.

Пожилой налил, улыбаясь, протянул. Мальчишка выпил сразу, не поморщившись, одним глотком. Его товарищ с платком почему-то с тревогой следил за ним.

— Эх, молодец! — крякнул пожилой. — Хорошо пьешь! А чего раньше кочевряжился? Ранен, что ли?

— Я — нет, — солдатик покосился на своего товарища в платке. — Вот он был ранен. Серьезная рана, пуля застряла даже. А я — нет.

— Впервые на фронт, выходит, едешь?

— Впервые, — кивнул он.

— Звать-то тебя как? — спросил красноармеец, гадая, почему этот почти мальчишка кажется ему таким странным. Все в нем вроде было всё, как во всех.

— Тамил, — ответил тот, сверкнув глазами.

— Не русский, что ли? — обрадовался красноармеец, поняв вдруг, в чем могла быть странность.

— Выходит, нерусский, — снова сверкнул глазами парень. — Из цыган.

— Ох! — хлопнул себя по коленям красноармеец. А потом, оглянувшись, приблизился к нему и зашептал: — Вот это ты зря сказал. Никому не говори больше, — посоветовал он, вдруг проникшись к странному мальчишке каким-то доверием. — Не любят таких, как ты, в тех краях, куда мы едем.

— Кто не любит? — громко, с вызовом спросил солдатик.

— Да начальство части воинской, куда мы едем, Котовский, — вздохнул пожилой. — Говорят, он однажды за лошадей табор весь цыганский велел пострелять.

— Враки всё, — вмешался в разговор товарищ Тамила в пестром платке, — всех хватает на фронте — и русских, и цыган. А про табор это враги рассказывают. Контрреволюционеры.

— Это ты, парень, брось, — насупил брови пожилой красноармеец, — не козыряй словечками, которых не понимаешь. Сказано тебе: было дело, а ты встреваешь в спор. Весь фронт об этом знает и говорит.

— Ты там служил? — снова подал голос цыган.

— Приходилось, — вздохнул пожилой. — Под Котовским. Хитрый, как черт. Несладкая служба. Ну да, коман­дир он хоть и суровый, но дело свое знает, но вот как человек... Мне такие не нравятся. Ну дык, каждому на свой вкус.

— А правду говорят, что на фронте бандюки из Одессы воюют? — вдруг спросил цыган.

— Были, — хмуро ответил пожилой, — между прочим, не самые худшие солдаты из всех. Только вот...

— Что?

— Как выгнали их из Голубовки, так долго думали, что с ними делать, — вздохнул красноармеец, — а их совсем не много осталось. Кто сбежал, кто в бою полег. Все они были... Ну, ясно не такие, как люди Котовского, как наши. А теперь, говорят, их на Махно пошлют. Тогда им труба.

— Как это? — заинтересовался парень в пестром платке.

— Да вот так! — хмыкнул красноармеец. — Ты, видать, совсем зеленый, что такие вопросы задаешь! Здесь, на фронте, что Махно, что Петлюра, — дерутся, как черти, и никакого сладу с ними нет. У Петлюры, говорят, германское оружие. А эти, бандюки... Они же зеленые, как сопли, да винтовки в бою подрастеряли. Как пошлют их на Махно, тут им конец и придет.

— Жестоко, — покачал головой цыган.

— Кто-то бы сказал: а чего с ними церемониться? А я так считаю — не дело это, губить человеческую жизнь. Если не способные к фронту, отпустить нужно. С концами. А так... души все-таки. Хоть и бандюки, а живые души. А их точно пошлют на смерть, — грустно сказал вояка.