1812. Великий год России
(Новый взгляд на Отечественную войну 1812 года) - Троицкий Николай Алексеевич - Страница 17

Творческий опыт Е.В. Тарле, конечно, надо учитывать, но уже на более широкой по сравнению с 1937 г. историографической и документальной основе. Говорят, «нет отечественной историографии без любви к отечеству»[129]. Это верно. Но истинный патриотизм, как подчеркивал В.Г. Белинский, «обнаруживается не в одном восторге от хорошего, но и в болезненной враждебности к дурному, неизбежно бывающему… во всяком отечестве»[130]. Наигранное или ложно понятое, односторонне (порой до курьеза, а то и до конфуза) заостренное патриотическое чувство уводит исследователей с научных позиций к националистической либо шовинистической чванливости, к заведомому искажению правды, к историографическому очковтирательству. Характерный не только для научной, но и для учебной литературы неописуемый разнобой в цифрах, иллюстрирующих соотношение сил и потери сторон в 1812 г., объясняется не в последнюю очередь псевдопатриотическим стремлением подсчитать любую цифирь «в нашу» пользу.

Сегодня, когда мы так ценим в науке «момент истины», следует подчеркнуть, что если, с одной стороны, затушевывается варварская сущность феодального строя в России, замазываются его экономические, социальные, политические и военные изъяны (хозяйственное головотяпство, сословные барьеры, казнокрадство, рекрутчина, палочная муштра, ошибки царских военачальников), а с другой стороны, принижается социально-экономический, политический и военный потенциал буржуазной Франции, то все это отнюдь не возвышает, а, наоборот, умаляет подвиг русского народа в 1812 г. Кроме того, подобный подход к освещению 1812 г. дает повод нашим зарубежным оппонентам ставить под сомнение и другие научно обоснованные оценки российских историков[131].

Итак, «гроза двенадцатого года» как исследовательская проблема нуждается в обновлении и углублении. Поэтому я вижу свою задачу в том, чтобы не только обобщить на уровне современных требований достигнутые к началу XXI века результаты изучения темы, но и попытаться самостоятельно решить еще не решенные или спорные ее вопросы, а также исправить (или уточнить) хотя бы наиболее характерные из накопившихся в литературе концепционных несообразностей, оценочных заблуждений, фактических ошибок. Хотелось при этом (естественно, по возможности) сделать книгу интересной для массового читателя, выйти в ней, как выражается австрийский историк Ф. Шахермайр, «за рамки общепринятого научного косноязычия»[132].

Глава I

ПРОЛОГ

Перед грозой

1789 г. начинается предыстория «грозы двенадцатого года». Великая французская революция разрушила феодализм в самой Франции и поставила под угрозу его господство в других странах. Поэтому вся феодальная Европа вместе с буржуазной, но консервативной Англией ополчилась тогда против революционной Франции. Россия как самая крупная и авторитетная в мире феодальная держава, одна из двух (наряду с Турцией) «самых варварских в Европе деспотий» во главе с монархами, которые «являлись палачами Радищевых и "спускали" на верноподданных Аракчеевых» (по выражению В.И. Ленина)[133], естественно, возглавила борьбу общеевропейской реакции против французской революции. Правда, до воцарения Александра I царизм не успел проявить себя на этом поприще в полную силу, хотя правительства Екатерины II и Павла I посылали армии против Польши, где с 1791 г. под влиянием французской революции развернулось национально-освободительное движение, и против самой Франции[134]. Гораздо активнее царизм стал действовать при Александре I — во главе 3-й и 4-й европейских коалиций.

К тому времени, когда русский царизм организовал 3-ю антифранцузскую коалицию (две предыдущие были разгромлены в 1797 и 1800 гг.), политический режим Франции и характер войн с ее стороны существенно изменились. Все эти перемены были связаны с именем Наполеона Бонапарта, который в 1799 г. стал первым консулом Французской республики, а в 1804 г. объявил себя императором Франции.

Наполеон в нашей литературе обычно изображается однобоко — как агрессор и авантюрист, деятельность которого была лишена каких-либо прогрессивных начал (2. С. 41, 11, 51, 16; 16. С. 23–26)[135]. При этом, клеймя «жесточайший режим» самой передовой в начале XIX в. страны — Франции (16. С. 74–75, 333), советские историки помалкивали об ужасах крепостного режима тогдашней России, которые не стеснялась обличать даже царская пресса[136].

Наполеон действительно, с одной стороны, был деспот и завоеватель. Но такой исторический феномен, каким он себя проявил, нельзя рассматривать односторонне. Лучшие умы человечества отмечали в деятельности Наполеона и другую, прогрессивную сторону. Он создал знаменитый Гражданский кодекс 1804 г. — кодекс Наполеона (Code Napoleon), как его принято называть, поныне действующий не только во Франции, но и в других странах классической демократии (в Италии, Бельгии, Голландии, Швейцарии). Кодекс Наполеона гарантировал французам больше гражданских прав, чем где бы то ни было из тех стран (включая Англию), которые боролись против наполеоновской «тирании». Вторгаясь с войсками в другие страны, разоряя их контрибуциями, Наполеон уничтожал в них и феодальную рухлядь — разрушал средневековые режимы, отменял дворянские и церковные привилегии, освобождал крестьян от пут крепостничества, вводил свой Гражданский кодекс. В этом смысле он имел некоторое основание заявить в 1804 г. о себе: «Я — французская революция» (22. С. 444).

А.С. Пушкин нашел для исторической роли Наполеона точное определение: «мятежной вольности наследник и убийца» (28. T. 1. С. 331). Не просто убийца, но и наследник. Задушив революцию, Наполеон унаследовал и сохранил ее важнейшие завоевания: отмену феодальных привилегий, свободу развития буржуазного производства, гражданское равенство населения.

К тому же в представлении и Пушкина и М.Ю. Лермонтова Наполеон был «гений, колосс, хоть и тиран», «зиждитель истории»[137]: «И в десять лет он подвинул нас целым веком вперед»[138]. Точно так же оценивали историческую роль Наполеона А.И. Герцен и В.Г. Белинский, И.С. Тургенев и Н.Г. Чернышевский, П.И. Пестель и Д.В. Давыдов, А.В. Суворов и Ф.И. Шаляпин, И. Гёте и Д. Байрон, В. Гюго и О. Бальзак, А. Мицкевич и Г. Гейне, Л. Бетховен и Н. Паганини, Г. Гегель и Д. Гарибальди. Все они ставили Наполеона в первый ряд величайших полководцев мира (как правило, на 1-е место) и вообще самых крупных фигур в истории человечества, усматривая в нем наиболее характерный пример «гениального человека» (Чернышевский) и даже увлекаясь им до таких преувеличений: «небывалый гений» (Гегель), «лучший отпрыск Земли» (Байрон), «квинтэссенция человечества» (Гёте), «божество с головы до пят» (Гейне) и т. д.[139]

Кумиры советской историографии К. Маркс и Ф. Энгельс, считавшиеся в СССР непогрешимыми, тоже высоко ценили «блестящий гений» Наполеона, относили его к «великим историческим явлениям», называя «великим Наполеоном» и «Наполеоном Великим»[140]. Не закрывая глаза на деспотизм Наполеона, основоположники марксизма подчеркивали, что он действовал «наполовину не так деспотически, как имели обычай поступать те князья и дворяне, которых он пустил по миру», да и «легче переносить деспотизм гения, чем деспотизм идиота»[141].