Волк в капкане (СИ) - Lehmann Sandrine - Страница 99

— Очень приятно. Рита Бонаджунто, — представилась девушка.

— Мне сегодня просто невероятно повезло, — он восхищенно смотрел на нее. — Не исчезнуть ли нам отсюда? Как насчет ужина? Здесь, в «Савойе», превосходный ресторан.

— Правда? С удовольствием, — Рита, не задумываясь, взяла его под руку. Поесть можно было и здесь, на приеме, но их обоих интересовала отнюдь не еда.

С этого дня все началось. Красавица фотомодель стала любовницей молодого банкира. Они не скрывали ни от кого своих отношений, с удовольствием появлялись вместе на публике, если позволял график работы Риты, вместе ездили в деловые поездки и на отдых. Вместе они побывали в Лондоне, Нью-Йорке, Токио, Париже, Рио де Жанейро, островах в Карибском море. Вернера не волновало мнение Анн-Франсин, которая оставалась одна в Берне, в огромном доме, где никто ее не любил и где она никому не была нужна. Ее дочерью занимались три няни — две дневных и одна ночная, что для молодой женщины было облегчением. Муж, открыто живущий с другой женщиной, не заслуживал того, чтобы у его ребенка была мать. Что касается грудного молока, которым она должна была кормить ребенка, так оно очень удобно пропало примерно через неделю после ссоры.

Дочь графа, она же — отвергнутая жена молодого красивого банкира была обречена блистать в любом обществе и нигде не могла оставаться незамеченной. В высших кругах запада Швейцарии какое-то время одной из любимых тем разговоров был спор — кто красивее — законная жена или любовница Ромингера? Мнения расходились в зависимости от того, какие женщины были по вкусу тому или иному спорщику. Кто любил блондинок — делал выбор в пользу Анн Франсин. Кому нравились брюнетки — голосовал за Риту Бонаджунто. Обе женщины никак не комментировали ситуацию, в которую их поставил Вернер. Рита говорила, что любит его. Анн Франсин вела себя по-аристократически сдержанно и отчужденно. Казалось, она поставила себе целью всеми способами превзойти соперницу. Она умела себя держать. У нее был изысканный вкус. Она дружила с самыми маститыми парижскими и миланскими кутюрье, которые лично занимались ее гардеробом. Семейные обязанности ее не обременяли, в деньгах неверный муж ее не ограничивал, и Анн Франсин в конечном итоге неплохо устроилась.

Настал июнь. Четырехмесячная Джулиана была для Анн Франсин все равно что чужой ребенок, мать не видела ее неделями. Этого нельзя было сказать о молодом актере Жане-Сесиле Лафорнье, с которым молодая женщина появлялась на публике уже почти месяц. Колонка светской хроники постоянно уделяла им внимание.

В один прекрасный день в кабинет Вернера зашел Лоренц Ромингер, его отец и председатель правления банка. Это было событие из ряда вон. В отдел сына он заходил очень редко, если не сказать никогда. На самом деле, Вернер был так удивлен, что разлил свой послеобеденный кофе с коньяком, к которому в последнее время пристрастился.

— Привет, папа. Что-то случилось?

Он не обратил внимание, что в руке Лоренца зажата свернутая в трубку газета с цветными иллюстрациями.

— Что могло случиться? — сухо спросил Лоренц. В свои пятьдесят два года он был одним из самых влиятельных финансистов Швейцарии. Счастливо и давно женатый, он не одобрял образ жизни сына и тем более — невестки.

— Если ты хочешь напомнить мне, что сегодня двадцатое, а «Готц и Хойтман» просили о недельной реструктуризации…

Властным жестом Лоренц остановил сына:

— Я доволен тем, как идут дела в твоем отделе, и не собираюсь вмешиваться в твою работу. Я полагал, что ты достаточно взрослый для того, чтобы можно было вообще не вмешиваться в твою жизнь. Похоже, я ошибался.

— Папа…

— Говорить буду я. Я молчал, когда ты женился на женщине, которая тебе совершенно не подходит. Я ни слова не сказал, когда ты закрыл долг Сен-Брийена из семейных средств. Я ничего не замечал, когда ты бросил на произвол судьбы собственную дочь и протащил наше имя по всем газетам, начав эту идиотскую связь с манекенщицей. Но больше я не намерен делать вид, что все превосходно. Читай!

Вернер уставился на газету, которую отец швырнул на стол перед ним. Он не решался взять ее в руки, будто она была пропитана ядом кураре. Лоренц повысил голос:

— Давай же, смотри, к чему привело твое легкомыслие! Ты забыл, что для банкира главный капитал — это его репутация? Она должна быть снежно-белой, без пятнышка, а ты вместе со своей девкой извалял свою репутацию в грязи, и теперь это же делает твоя жена! И я сегодня же желаю знать, какие меры ты принял к тому, чтобы она прекратила позорить через тебя мое имя и разваливать мой бизнес!

Молодой человек неохотно взял газету, стараясь унять дрожь в руках. Это не удалось — страница с треском порвалась до середины. Он увидел колонку, очеркнутую красным карандашом.

«Прелестная жена неверного банкира Вернера Ромингера, восхитительная в платье полупрозрачного пионового шелка от Сен-Лорана и в бриллиантах от Шоме, провела томный вечер в Les Armures^[1] с очаровательным Ромео — господином Лафорнье, который в последнее время зачастил в Женеву и в Берн, где проводит большую часть времени его любовница. Жан-Сесиль на протяжении всего вечера не переставал любоваться своей дамой и в равной степени — платиновыми запонками с розовыми сапфирами, которые она оплатила платиновой же картой своего супруга, красавца-рогоносца Вернера Ромингера. Пара не обращает внимание ни на окружающих, ни на пересуды, наслаждаясь своей близостью. Известно, что блудная жена сняла шале в Версуа^[2], чтобы проводить там время со своим возлюбленным. Кто сказал, что любви после брака не бывает? К слову сказать, теперь ясно, почему банк Ромингера отказал в займе концерну Жермен и Ко — может быть, подобные дорогостоящие привычки жены сына владельца и ее любовников повлияли на состояние активов? Акционеры бьют тревогу. Не потребовать ли им проведения срочной аудиторской проверки?»

— Сука, — пробормотал Вернер себе под нос.

— Да? Ты так считаешь? — взорвался Лоренц. — Потому что она платит за цацки своего жиголо твоими деньгами? Так она и за обед платила ими же, и за это шале в Версуа! С чего бы тебе волноваться из-за таких пустяков?

— Послушай…

— Замолчи, я сказал! Я не желаю слушать твои оправдания! Это сказывается на бизнесе, на репутации нашего банка! И я повторяю только одно — я хочу, чтобы ты сегодня вечером сказал мне, что это прекратится немедленно! Или получай развод, или держи свою жену в рамках приличия!

Лоренц стремительно вышел из кабинета сына, тихо прикрыв за собой дверь. Как обычно, ледяное спокойствие отца пугало Вернера куда больше взрывов его ярости, которые случались нечасто. Молодой человек схватил телефонную трубку и набрал номер своего дома в Берне, в котором он не появлялся уже неделю.

— Эмиль, где Анн-Франсин? — спросил он своего управляющего.

— Мадам уехала позавчера, мсье, и с тех пор не появлялась и не звонила. Она не говорила, где ее можно найти.

— Спасибо, Эмиль. — Вернер поколебался, думая, не расспросить ли Мари-Шарлотт, горничную жены. Но, скорее всего, она была в Женеве вместе с хозяйкой, и к тому же ему не хотелось давать почву пересудам среди слуг (можно подумать, они ничего не знали). — Это все.

Он набрал телефон Дава Шнеерзона.

— Зайди ко мне. Прямо сейчас.

У Дава были свои источники, а также отличные связи с журналистами через жену, которая работала светским хроникером до замужества. Через полчаса у Вернера в руках был адрес шале в Версуа.

— Шарлотт, вы можете идти. Вы мне сегодня не понадобитесь, — сказала Анн Франсин, сидя перед зеркалом в прозрачном серебристо-белом платье. Ясный июньский день клонился к закату, из окна спальни на втором этаже шале был виден синий шелк Женевского озера, тут и там украшенный жемчужинами парусов.

— Хорошо, мадам. — Горничная вышла из спальни, раздумывая, стоит ли пойти в кино или поехать в дом мужа Анн Франсин в Берне. Завтра утром она может вернуться сюда… С другой стороны, ноги опять разболелись, так что, может быть, она просто пойдет в свою комнатку на цокольном этаже и немного отдохнет. Рассеянно посмотрев ей вслед, молодая женщина подняла с туалетного столика браслет с изумрудами и с сомнением приложила его к своему запястью. Хорошо ли изумруды сочетаются с ее серебристым платьем? Впрочем, она полагала, что Жан-Сесиль недолго будет позволять ей оставаться одетой. Она чуть улыбнулась своему отражению. В свои двадцать пять она была очень красива, и все эти газеты ничуть не преувеличивали, характеризуя ее, как последнюю сказочную принцессу в мире воинствующего плебейства. Ее белокурые волосы имели прелестный оттенок бледного старинного золота, который так хорошо сочетался с ее орехово-карими глазами.