Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах (СИ) - Кисель Елена - Страница 110

Может, я все-таки плохо играл эти годы? Зевс не убежден до конца – все пробует, не фальшивое ли бессилие у братца там, под землей? Видно, я его впечатлил тогда своим «Я открою Тартар». Забыть не может.

Шлем Владыки на смертную голову… в чужие, незнакомые руки…

– Еще никогда мой шлем не надевал смертный. Пусть даже и сын Громовержца. Этому не бывать.

– Владыка, так ведь герой…

– Герой смертен. Пусть свершает подвиг без невидимости – от этого подвиг будет еще более велик. А если он умрет – что ж, в моем мире достаточно сыновей Громовержца.

– Владыка! – вмешалась Персефона умоляюще. – Пощади же моего брата, ведь не по своей воле он идет на этот подвиг! Прошу, дай Гермесу, что он просит! Твой шлем вернется к тебе, как только Персей добудет голову Медузы. Царь мой, ведь ты так справедлив…

Я помолчал нужное время. Пожевал губами – нарочито не глядя на жену, вслушиваясь в напряженное дыхание свиты. Обронил небрежно:

– Те, кто оскорбил царицу подземного мира, должны понести заслуженную кару. Бери.

Гермес от облегчения чуть носом в пол не ткнулся. Понес какую-то чушь о том, что вот, Владыка мудр…

А подданные шепчутся очень одобрительно: Владыка-то – не только мудр, а еще и мстителен! Наш, в общем, подземный.

Персефона подняла на меня глаза много позже – когда Гермес вестником подвига упорхнул из зала, сжимая обеими руками драгоценный хтоний, когда много раз было произнесено «Подойди. Можешь смотреть», когда не одна тень услышала о своей загробной участи.

Глаза жены были спокойными. Ясными. Полными непонятной уверенности. И вопрос в них был не тот самый – невысказанный и ставший привычным в последнее время, а легкий, поверхностный: «Я все сделала правильно?»

Я едва заметно опустил подбородок вниз.

– Любопытно, – тихо обронила тогда Персефона. – Чем кончится эта история со шлемом?

Появлением великого героя – Горгоноубийцы, чем же еще.

– Думаю, вскоре ты увидишь Медузу Горгону в числе твоих подданных, – отозвался я равнодушно.

Я бы двузубец поставил, только спорить со мной здесь вряд ли кто согласится.

* * *

На поверхности опадали последние яблоки. Летели с ветвей по утрам – хрустящие, покрытые черными точками, прихваченные первым дыханием зимы. Звонко барабанили по разноцветному гиматию земли.

Средний мир обернулся престарелой кокеткой, которой сообщили, что за ней вот-вот явится Танат Жестококрылый. Кокетка нарумянила щеки ярко-алыми закатами, подкрасила губы осенними цветами, достала из сундуков расшитый золотыми и алыми нитями пеплос, голову укрыла покрывалом, сотканным из туманов и тонких паутинок. И сидит, благоухая спелыми фруктами и прелой травой, высматривает ужасного бога смерти: а что, хоть никакой, но мужчина…

Гелиос тоже решил напоследок порадовать: солнечные лучи свысока целовали простывшую за ночь землю, и к полудню скорчившиеся от холода цветы робко приподнимали головки: вдруг лето?

Наверное, в такое время не хочется умирать.

Впрочем, Медузу Горгону не спрашивали.

Гермес как всегда успел первым: вернул шлем с поклонами и поведал историю – как водится, взахлеб. И о том, как отчаянный Персей в поисках пути летал к старухам-Грайям (а то божественных подарков надавали, а куда лететь – не сказали). И как этот герой подкрадывался к спящей Медузе, поглядывая в зеркальный щит – вестник показывал, причем так правдиво, что никто и не усомнился, что так и было (хотя кто узнает, как там было, Персей-то был в моем шлеме?). И как голова Медузы покатилась на землю, и родились из хлынувшей крови белокрылый конь и трехголовый великан – плоды страсти Посейдона…

Гермес бы еще и больше рассказал, только очень спешил узнать – чем там всё с Персеем закончится. Оставил шлем и дунул обратно: хоть и пеший, а быстрее крылатого.

Медузу Горгону он провожать ко мне не стал: чудовище с дорогой под землю не ошибется, да и сестры проводят, почему бы нет.

Но она пришла без сестер. Сама. Стояла, хватаясь за шею, – крутобедрая, с округлыми плечами, пухлыми губами, про таких говорят – «есть, за что подержаться». Посейдон таких любил… любит.

Черные волосы то шипели змеями, то свисали развившимися прядями, на лице на миг прорастала чешуя – исчезала, показывались клыки, уродуя рот…

Тень не знала, какой ей быть после смерти. Тень была безумна.

– Ты хочешь, чтобы я посмотрела тебе в глаза? – проскрипела Медуза алыми, безукоризненной формы губами. – И не боишься стать частью своего трона, Кронид Подземный?

Свита прятала взгляды – а ну, мало ли. Да, конечно, тень. Ага, убили и голову забрали.

Но все-таки…

Я молчал, опершись щекой на кулак. Смотрел на первое чудовище, убитое смертным. В пустые глаза, которым больше никого не превратить в камень.

Подонок, на троне расселся, судить будет, брата бы лучше судил, подонок в черных с серебром одеждах и багряном гиматии, на золотом троне, а рядом – жертва, на троне поменьше, глупая жертва, думает, что владычица, не знает, что в мире есть только подонки и жертвы, подонок с черными крыльями, подонок вытаскивает жребии из сосудов, толпа крылатых подонков хихикает над чем-то, перепархивает, еще один с чашей, а вон у того лицо синюшное, и он, конечно, тоже подонок…

Хаос Первородный, да ее нужно топить в Лете, а не поить из нее! На Поля Мук? Разве что в качестве карательницы. Запихнуть в Стигийские болота и пусть там плавает по трясине…

– Владыка! Позволь мне сказать!

Никогда еще Персефона не заговаривала до того, как я вынес приговор. Повернулся, чтобы осадить жену взглядом – женщина, знай место!

Замер.

В летней зелени глаз прячутся солнечные зайчики. Из золотой сетки, под которую подобраны волосы, вырвался на лоб одинокий завиток, радуется свободе. На юных щеках – поцелуи румянца.

Здесь, в моем дворце, в моем мире, а не там, с матерью, Кора – разве может такое быть?!

– Прошу, о царь мой, разреши мне взять ее в свиту! Пусть искупит свое зло служением.

Свита дышать перестала вслед за своим Владыкой (только по другой причине). Медуза схватилась за шею, вытаращила глаза и замерла: половина лица прекрасна, вторая – уродлива, змеи на макушке шипят.

Жертва что-то просит, как будто подонков можно о чем-то просить, или она за меня там просит, да какая разница, за себя бы попросила, а она еще улыбается, зачем-то этому подонку улыбается…

Очень многообещающе улыбается: ты уж только не откажи, царь мой, а награда – потом, когда останемся вдвоем…

– Ну что ж, бери.

Только вот на что она сдалась тебе, Кора? Решила обзавестись собственным крылатым вестником с морозящим взглядом (а то у мужа есть, а у меня нет, непорядок)? Или все-таки из жалости?

Жена, получив мой кивок, поднялась с трона, приблизилась к Медузе на глазах у всех свиты. Сказала ласково, будто перед ней было пятилетнее дитя (не чешуйчатое, не клыкастое, а простое такое, красивое):

– Пойдем со мной. Не бойся.

Подземные провожали глазами свою царицу молча. Крутить у виска пальцем не осмеливались. Но вот скрести затылки когтями никто не запрещал, Оркус даже презрительно фыркнуть осмелился – и сделал вид, что это кашель.

Пожалуй, самой примечательной была мина Гекаты. Трехтелая пялилась вслед Персефоне-владычице, которая, успокаивающе бормоча что-то, тащила за руку Медузу Горгону к выходу. Трехтелая силилась закрыть три открытых рта – приоткрытый, полуоткрытый и средний: распахнутый во всю ширь.

У Гекаты отчаянно не получалось.

А суды скомкались и смялись, потому что попробуй выносить суждения, когда скандальное настроение в зале можно ножом резать. Мнемозина – вечный аэд – озадаченно чешет стилосом бровь, остальные раздулись от новости дохлыми рыбами. Во дворцах, в пещерах, в последнем логове стигийских болот будут нынче обсуждать, что Персефоне Прекрасной понадобилось от наземного чудовища.