Подмена (СИ) - Чередий Галина - Страница 60

Но этой ночью в тех же стенах, где он сотни раз раньше получал то, в чем нуждался, все было совершенно по-другому. Эта женщина… голем. Она хотела его. Именно его — мужчину, а не Грегордиана — архонта Закатного государства и деспота-защитника. И это обстоятельство, как и сила ее вожделения, потрясала его, потому что была практически равноценна его собственному. И сколько бы он не внушал себе, что для нее это просто хитрый ход, умелое лицедейство, и изворотливый голем разжигает его похоть в надежде привязать и заставить видеть человека, а не искусную подделку, не замечать того, какой абсолютно дикой она была, отдаваясь, деспот не мог. В ее сексуальном безумии не было притворства. Но самое странное то, что его зверь был абсолютно умиротворен после первой же их близости, и выходило, что именно его разумная, а не ведомая инстинктами половина была той, что выплескивала раз за разом ярость в агрессивном сексе. И даже сейчас деспот одновременно пребывал в полнейшем покое и кипел от ненависти к этой женщине. За все те годы, что провел в поисках, вынужденный метаться между двумя мирами. За чувство унижения от бессилия вернуть контроль над ситуацией и искры осуждения и сомнения в его силе в глазах его воинов. За долгий страх того, что, несмотря на все усилия, его постигнет неудача. Но больше всего за то, что именно она — женщина, которую он сам возжелал, как никого прежде, оказалась обманным магическим творением, големом. Тем самым, что ему следовало растерзать на части, освобождая украденную часть души своей невесты. Единственно возможного существа, способного дать жизнь нужному потомству, а с ним, спустя время, и освобождение. А как же невыносимо он уже нуждался в свободе!

Мужчина разжал руки и, приподнявшись на локте, еще раз прошелся взглядом по телу обнаженной женщины, спящей рядом. Она заметно похудела с того момента, когда он видел ее покидающей ванну в его временном доме в мире Младших. И без того тонкие черты лица чуть заострились, щеки немного запали, вокруг глаз залегли тени, пусть и едва заметные. И это не нравилось и вызывало подспудное раздражение, и исходило оно не только от животной половины. Потому что эти признаки истощения опять же мешали думать ему о ней, как просто о вещи. Во сне голем хмурилась и вздрагивала, и знать, что он был основной причиной тому, что она остается напряженно-беспокойной даже во время отдыха, тоже странным образом приносило ему дискомфорт. Хотя с чего бы? Он знал, что к утру она полностью восстановится и никаких признаков усталости не останется. Как и следов его обладания ею. Исчезнут потертости от его грубой щетины на ее скулах, шее и груди и особенно на внутренней стороне бедер. Пропадут круглые темные пятна на коже там, где он, не щадя, впивался в ее плоть пальцами, требуя еще большей отдачи, еще более глубокого проникновения из возможных. Она не просила быть нежнее, не скулила, умоляя его о сдержанности. Принимала все бешеные атаки его ненависти и страсти, поглощала его дикость без остатка и бросала вызов дать больше каждым своим движением и взглядом. Никогда он не обладал контролем в моменты ярости и в сексуальном угаре, да и, собственно, зачем? Если кто-то вызвал его гнев, он должен понести кару. Иначе просто никак. Любой, не ушедший при этом с дороги достаточно быстро, сам и виноват. Женщин, решившихся разделить с ним постель, никто насильно не заставлял, они знали, на что шли. Последующее нытье и жалобы он считал просто попытками сделать его щедрее. Хотя он и так никогда не скупился и одаривал их более, чем они того заслуживали, учитывая, что большую часть времени ему приходилось обуздывать себя. Но никогда он не был намеренно груб с ними. А вот с големом… Он так хотел сделать секс наказанием, но все внутри противилось этому, и каждое свое движение, причиняющее боль, деспот тут же компенсировал лаской, ибо без этого буквально мучился сам. Она словно закольцевала на себе его злобу, жесточайшую похоть и иррациональное, непривычное желание заботиться одновременно. Являлась источником их возникновения, обильной пищей для разрастания и в то же время исходом, естественным завершением, бесконечной поглощающим сосудом для всех волн его таких разных, но при этом одинаково запредельных эмоций. Он, насильно гася в себе невесть откуда берущийся стыд, обрушивался на нее нещадно, а она забирала все без остатка и дразнила, разжигала еще сильнее, будто он не мог дать ей достаточно. Он! Да он может лишить ее жизни одним небрежным движением и не сделал это только потому, что не знал, как выдрать из этого тела часть души Илвы. Именно так!

Но тогда зачем он начал раздавать тут обещания? Для чего давать голему имя, если, скорее всего, сохранить жизнь невозможно? Но в момент, когда она вот так лежала, скованная захватом его рук, и на их разгоряченной коже медленно высыхал пот после очередного свирепого слияния-сражения, деспоту необъяснимо хотелось продлить подобное еще на несколько ночей. Возможно даже, на очень много ночей. И чтобы в каждой из них она была вот такой же. Дико бесящей, нещадно дразнящей, ненасытной и одновременно податливой, в высшей степени принимающей всю степень его вожделения, до каких бы высот она не поднималась. Чтобы изнывала и задыхалась от желания к нему одному. Этого хотел и мужчина, и самец в нем. Но ведь это лишь малая часть его личности, причем не та, которой ему стоило гордиться и у чьих потребностей стоило идти на поводу!

Грегордиан ощутил новый мощный прилив злобы и возбуждения. Он один из архонтов Закатного государства, опора сиятельной четы, деспот, на ком лежит ответственность за тысячи чужих жизней, а еще он дини-ши, отчаянно желающий освободиться от всего этого. И на пути к его свободе эта… этот голем лишь препятствие! А их он привык сносить и уничтожать без всяких сожалений! Откатившись, он поднялся и пошел наружу из хижины тару-ушти. Оглянулся и разозлился еще больше. Не на ту, что спала, не ведая о его мыслях. На себя. Не желал он больше ее смерти. И это делало его слабым? Но разве не право сильного получать все желаемое любой ценой, несмотря ни на кого и ни на что? В его мире нет правил, которые нельзя нарушить, если обладаешь достаточной мощью и влиянием, лишь бы не бросал вызов самой Богине! А ей вряд ли есть дело до того, что он желает и голема сохранить такой, как сейчас, и решить проблему с рождением столь нужного наследника. Грегордиан усмехнулся еще раз, пройдясь по изгибам столь влекущего его тела взглядом. Значит, он получит, что хочет, хотя, может, и с отсрочкой. Но он ждал раньше, потерпит и еще. А если кто-то из бесполезных и заносчивых гоетов рискнет не оправдать его ожидания, то головы явно будут им тяжелы. В конце концов, их в Закатном государстве и за его пределами хватает, и в какой-то момент нужный найдется.

Когда Грегордиан выпрямился, практически протиснувшись через низкий и узкий входной проем, то запрокинул голову, глядя на звезды родного мира. Он не помнил, часто ли смотрел на них раньше — еще со времен детства и в свои частые краткие визиты, когда занимался наведением порядка в своих пределах, но сейчас ощущал, что скучал по ним. Зверь тревожно встрепенулся внутри, сбрасывая посторгазменную дрему, в которую был погружен уже некоторое время. Ему почему-то не нравилось отдаляться от голема. С того момента как они миновали Завесу, зверь был вечно недоволен, когда он уходил, поручая свою жертву чужим заботам. Но первое время Грегордиан испытывал нечто сродни жестокому удовольствию, нарочно держась на расстоянии и измываясь над своей второй половиной за столь сильную и безоговорочную тягу к этой раздражающей женщине. Сейчас же он предпочел успокоить ее, убеждая в том, что ничего голему не угрожает, пока они так близко. Хотя ответного импульса доверия так и не ощутил. Прекрасно! Ну, что же, еще один повод оставить ее себе. Ведь, как ни крути, обе его половины это он, деспот Грегордиан и есть. А себя он очень любит и не собирается ни в чем отказывать. И так-то у них со зверем нет особой гармонии, а сейчас выходит, что безопасность проклятой бабы для него приоритетнее приказов разума. Быстро прошагав к резервуару, питаемому лечебным горячим источником, он соскользнул в воду, смывая с себя запах секса, и глубоко вдохнул несколько раз, выгоняя его из легких.