Закат в крови
(Роман) - Степанов Георгий Владимирович - Страница 40

Паша Руднякова, стоя у окна, говорила:

— Мешкать нельзя. Покровский, уходя за Кубань, выпустил из тюрьмы уголовников, они вот-вот пойдут шастать по городу. Я предлагаю организовать милицейские дружины.

— Товарищи, нельзя забывать о револьверах, оставленных в гостинице «Лондон», — сказал Прокофьев. — Кто-то сейчас должен отправиться туда…

Леонид Иванович, пожалуй, как никто здесь другой, понимал, что значит установить новую власть в большом городе…

— Надо немедленно занять оставленный Филимоновым атаманский дворец, повесить красный флаг и приступить к организации Советской власти! — после сосредоточенного раздумья сказал он.

— Правильно! — энергично поддержала его Руднякова. — Но, товарищи, нас в нашей организации сейчас очень мало. Ян Полуян в Армавире, Голиков — в Крымской, Асаульченко, Лиманский, Карякин и еще несколько товарищей взяты Покровским в качестве заложников…

— И все равно, — перебил Леонид Иванович, — мы обязаны организовать в городе строгий революционный порядок, не допустить никаких кровавых эксцессов! Иначе за Покровским и Филимоновым потянутся новые силы…

Слушая Леонида Ивановича, Глаша думала: «Если бы в самом деле удалось сразу установить в городе настоящий порядок, может быть, тогда и Ивлев вернулся бы…»

— Не надо забывать, — продолжал Леонид Иванович, — в город войдут большие отряды революционных матросов и солдат и вместе с ними отряды, состоящие из анархиствующих элементов, жаждущих предаться всесветному разгулу. Следовательно, мы обязаны как можно скорей установить живой контакт с командирами воинских частей, в частности — с командующим товарищем Автономовым, который находится сейчас со штабным поездом на станции Тихорецкой. Надо туда кого-нибудь послать.

— А кого? — спросил Прокофьев. — Мы все уже получили неотложные задания.

— Отправьте меня! — вдруг сказала Глаша. — Я хорошо знаю дорогу в эту станицу.

— Пешком туда среди ночи не добраться, — заметил Прокофьев.

— А я недурно езжу верхом, — сказала Глаша.

Леонид Иванович сдвинул брови, и высокий лоб его избороздили резкие извилистые морщины:

— Одной скакать по степи через места, только что оставленные отрядами Покровского, весьма рискованно!

— И все-таки это поручение мне по силам, — настаивала Глаша с горячностью, унаследованной от матери.

Лицо Леонида Ивановича приобрело скорбное выражение. Потерять дочь значило для него потерять все. «Но Мария Николаевна, — подумал он, — поступила бы сейчас точно так же». При воспоминании о покойной жене он стал еще более хмурым, бороздки скорбных морщин на его лбу углубились.

Глаша твердила:

— Моя мама, будь она сейчас здесь, непременно поскакала бы в Динскую!..

Прокофьев поднялся с кресла:

— Разрешите, я поеду!

— Нет, ты должен возглавить милицию, — возразил Леонид Иванович. И достал из ящика письменного стола серый конверт. — Вот письмо для Автономова. — Он протянул конверт Глаше. — Передай лично в его руки. Необходимо, чтоб он безотлагательно, завтра же, со своим штабом прибыл в Екатеринодар.

Глаша благодарно взглянула на отца.

— Возьми мой наган, — предложила Руднякова, — может, пригодится. И письмо спрячь подальше, ну хотя бы в шапочку.

Двери распахнулись, и в комнату вошел Яков Полуян, родной брат известного на Кубани большевика, сейчас возглавившего армавирских большевиков. Первой узнала пришедшего младшая его сестра Сима. Пучеглазая, маленькая, шустрая, радостно вскрикнув: «Яша!» — она мгновенно повисла у него на шее.

До сего дня он находился под арестом вместе с другими екатеринодарскими подпольщиками-большевиками, взятыми кубанскими властями в заложники. Известно было, что еще утром всех заложников угнали за Кубань… И вдруг он здесь!

Прокофьев, как бы не веря тому, что Яков Полуян действительно пожаловал на квартиру Первоцветов, подошел к нему и, взяв за плечи, повернул лицом к свету лампы.

— Каким чудом вырвался из рук Покровского?

— А вот слушайте… — Яков, счастливо блестя глазами и горячо пожимая всем руки, начал рассказывать: — Меня вывели из подвала, что под зданием на углу Красной и Гоголевской, с первой партией заложников. Конвой был слабенький. Очутившись на улице, я решил: была не была, шмыгнул в ворота хорошо мне знакомого сквозного двора. Казаки открыли стрельбу, но я уже был далеко за сараями и конюшнями постоялого двора…

— Ну, слава богу! — облегченно вздохнула Сима. — Имею четырех братьев и ни одного из них не хочу потерять!

— Молодец, Яков! — Прокофьев хлопнул его по плечу. — Ты еще раз доказал; что все братья Полуяны отважные ребята!

— Я вот для тебя на всякий случай отпечатала на машинке такую бумажку, — сказала Руднякова, подойдя к Глаше. — «Настоящий мандат выдан Глафире Леонидовне Первоцвет в том, что она действительно направляется Екатеринодарским городским комитетом большевиков для связи с войсками, находящимися под командованием товарища Автономова. Убедительно просим оказывать нашему товарищу всяческое содействие». — Прочитав бумажку вслух, Руднякова обернулась к Прокофьеву — Пойди посади Глашу на коня и подскажи, как лучше ехать… Ну, доброго тебе пути и счастья! — Она крепко, по- дружески пожала Глаше руку.

Никакими словами не передать того ликования, какое овладело Глашей, едва она оказалась верхом на рослом, настоящем кавалерийском коне. Наконец обрела она право на активное участие в деле и событиях, которые по своему существу здесь, на Кубани, завершают то великое, что в Октябре нашло свое историческое начало при свержении Временного правительства. Ведь с уходом Филимонова и Покровского за Кубань и с установлением в Екатеринодаре Советской власти в руках разгромленной русской контрреволюции не остается в стране ни одного города. А значит, недалек тот час, когда Корнилов со своим трехтысячным отрядом бесследно растает; значит, Ивлев, помыкавшись некоторое время с филимоновцами в черкесских аулах, вернется…

Сильный, крепкий конь, стуча подковами по булыжной мостовой, шел рысью, не сбавляя шага.

Было всего только семь вечера, но потому, что на опустевших городских улицах никто не показывался, чудилось, что уже поздняя ночь. В темноте над крышами и в деревьях шумел ветер. Особенно глухой, безмолвной и притаившейся в своих маленьких домишках и хатах казалась окраина города — Дубинка. Здесь даже и собаки не тявкали.

Зорко оглядываясь по сторонам, Глаша думала об Ивлеве, о прощании с ним, о друзьях, проводивших ее сейчас, об отце — и проникалась все более и более чувством внутренней окрыленности. Теперь она уже нисколько не сомневалась в том, что ее миссия вполне удастся. Если в городе не встретился ни один филимоновец, то и за городом их не окажется.

Миновав станицу Пашковскую, Глаша выехала в степь и сунула наган во внутренний карман меховой куртки.

В Пашковской, тонувшей во тьме ночи, мирно взлаивали собаки.

Вечернее небо очистилось от облаков, в его просторной высоте ярко замерцало множество звезд.

До Динской оставалось не более пяти верст.

Дорога свернула к темной железнодорожной сторожке. Лошадь, поднимаясь на насыпь переезда, пошла шагом.

— Стой! Кто идет?.. — вдруг раздался из-за сторожки резкий, отрывистый окрик. — Ни с места! Стрелять буду!

Глаша натянула поводья. Конь послушно остановился. Тотчас из-за железнодорожной насыпи поднялось несколько человек, щелкая затворами винтовок.

— Свои, свои! — звонким девичьим голосом отозвалась Глаша, разглядев, что они были без погон.

Рослые солдаты окружили ее, держа винтовки наперевес.

— Слазь! — Коренастый солдат схватил лошадь под уздцы.

Глаша проворно соскочила на землю.

— Откуда ты?

— Я курьер от большевиков-подпольщиков Екатеринодара.

— Документ есть какой? Кажи!

— Вот, пожалуйста!

— Ну-ка, Шиповник, посвети, — приказал коренастый. — Давай твою зажигалку.

Шиповник несколько раз чиркнул колесиком зажигалки. Маленькие искорки, летя от камешка, осветили носы, подбородки красногвардейцев.