Закат в крови
(Роман) - Степанов Георгий Владимирович - Страница 41

— Не зажигается, хоть лусни! — выругался Шиповник. — Фитиль высох.

— Хватит тебе мигать. У тебя кажинный раз так, — рассердился коренастый. — Выкинь свою бензинку и веди дивчину до штабу.

— Садись, барышня, на коня! — приказал Шиповник, сунув зажигалку в шинель. — Только езжай шагом, а то стрельну без упреждения. Может, ты ударница из женского «батальона смерти».

На станции Динской Глашу провели в салон-вагон к начальнику штаба сорокинского отряда Александру Павловичу Невзорову.

Гололобый, рослый, плечистый, круглолицый, в черном пиджаке и белой сорочке, он заполнял собой почти все купе, освещенное высокой стеариновой свечой, стоявшей в бутылке на столике.

— Так вы, товарищ Первоцвет, утверждаете, что, едучи через весь город, не встретили ни одного офицера?

— Да, Филимонов и Покровский полностью покинули город.

— Так, так. — Невзоров явно взволнованно потер рукой выбритую до зеркального блеска голову. — И все-таки вам придется задержаться у нас, покуда разведка не привезет подтверждения.

— Мне надо немедленно к Автономову!

— Ничего, подождете. Я вас потом на паровозе отправлю… А сейчас идите в салон.

— Но медлить нельзя! — горячо протестовала Глаша.

— Мы люди военные и не можем верить на слово никому, — остановил ее Невзоров.

В вагоне было тепло, но Глаша сидела у окна, не снимая пальто. Несмотря на поздний час вечера, Невзоров все время принимал у себя в купе сотрудников штаба, ординарцев, посылал их куда-то с приказами, и они то и дело пробегали мимо.

Часу во втором ночи Невзоров вспомнил о Глаше и велел занять верхнюю полку в свободном купе.

— Утро вечера мудренее, — сказал он.

Глаша сбросила пальто и взобралась на полку.

Перебирая в памяти все события прошедшего дня, она крепко жмурила глаза. Перед ее мысленным взором возникал Ивлев с золотисто-соломенной прядью волос, свисавшей к темным бровям. Он стоял за мольбертом, и она видела, как из-под его кисти проступали контуры ее головы, плеч, рук…

Еще два-три сеанса, и, наверное, портрет был бы завершен. Ведь даже в эскизе, сделанном мастерской рукой Ивлева, на холсте ярко обозначилось нечто, лишь ей присущее: чистая синева глаз, своевольный взлет бровей, матовая смуглость лба, оттененная густыми темно-каштановыми волосами…

Глаша горестно вздохнула. Ей вспомнилось, с какой уверенностью Ивлев вдруг ловко «примазал» светло-желтую полированную коробку гитары, а потом обозначил золотистые нити гитарных струн, сверкающие на солнце, длинные пальцы, перебиравшие эти струны, подумала: «Да, конечно, он большой художник! И надо сделать все, чтобы он живым возвратился из-за Кубани!»

А в штабном поезде и ночью продолжалась напряженная жизнь. На улице раздавались отрывистые предостерегающие окрики часовых, стоявших у площадок вагона. В салоне о чем-то громко говорили.

Глаша натягивала на голову одеяло, но уснуть никак не могла. Только под утро чуть забылась. Однако очень скоро в купе приоткрыл дверь Невзоров.

— Паровоз подан, — сообщил он. — Одевайтесь и можете катить, товарищ Первоцвет, в Тихорецкую. Но прежде зайдите к Ивану Лукичу в салон.

Салон-вагон, куда вошла Глаша, оказался превращенным во что-то среднее между рабочим кабинетом и спальней. Здесь были кровать красного дерева с ажурными накидками на белых пышных подушках и покрывалом, мягкий кожаный диван. Полы вагона устилали ярко-красные текинские ковры. На окнах желтели шелковые шторы, из-за них чуть-чуть розовела ранняя зорька, широко разгоравшаяся над степью. Вдоль стен стояли тяжелые дубовые кресла. В простенках между окнами висели новые черкески разных цветов, кинжал и шашка в золотой оправе, белая папаха и черная шапка-кубанка. На столике с изогнутыми ножками, красуясь громадной разноцветной трубой, блестел граммофон ручкой и диском, обтянутым никелевым ободочком.

Посреди вагона, за письменным столом — тоже красного дерева — сидел плотный, коренастый, ладно скроенный смуглый человек в серой черкеске.

Когда Невзоров представил ему Глашу, он, держа руку на рукоятке кинжала и не поднимаясь из-за стола, исподлобья взглянул на вошедшую и коротко назвался:

— Сорокин!

И потом, глядя на Глашу тяжелыми глазами, глухо проговорил:

— Моя разведка подтвердила ваше сообщение. Филимоновцы ушли из Катеринодара. Это хвакт. Я сейчас прикажу отправить вас в Тихорецкую к товарищу Автономову. Передайте ему, что я с доблестными войсками своего фронта к восьми часам утра уже буду в Катеринодаре. Пущай туда приезжает ко мне.

— Иван Лукич, — обратился Невзоров к Сорокину, — я приготовил для Алексея Исидоровича небольшую оперативную сводку. Может, и вы подпишете ее?

— Хватит и одной твоей росписи! — Сорокин поднялся из-за стола и, взмахнув широким рукавом черкески, протянул Глаше руку. — Счастливого пути. До побачення в Катеринодаре!

Штабной поезд Автономова, состоящий из синего салон- вагона, двух желтых классных и нескольких товарных вагонов, был принят на первый путь и остановился как раз напротив ярко освещенного главного входа в здание вокзала.

На полутемном перроне толпилась группа вооруженных солдат, впереди которой краснела фуражка дежурного по станции.

— Екатеринодар! — объявил политкомиссар Гуменный и, поправив ремень от казачьей шашки, соскользнувший с правого плеча, направился к выходу из вагона. За ним зашагал Автономов в сопровождении адъютантов Сироткина и Гриненко, дюжих молодцов, одетых так же, как и политкомиссар, в темные черкески.

Носатый, широкоплечий Макс Шнейдер тронул Глашу за локоть:

— Пошли, барышня!

Только усатый буфетчик Федя остался в салоне, залитом ослепительно белым электрическим светом.

От группы встречавших отделился и, печатая шаг, подошел к главкому пожилой матрос в бушлате, из-под которого белела полосатая тельняшка, туго облегавшая широкую грудь.

— Товарищи, — сказал он хрипловатым голосом, — командующий Сорокин дожидается вас в гостинице «Большая Московская».

— А ты кто таков будешь? — спросил Автономов, поздоровавшись с матросом за руку.

— Комендант вокзала!

За день, проведенный в штабном поезде, Глаша успела достаточно приглядеться к Автономову.

По происхождению донской казак, во время войны дослужившийся до чина есаула, он и в офицерском кителе, в ремнях, с маузером в деревянной кобуре не походил на завзятого вояку или, тем более, лихого донского казака.

Маленького роста, блондин, с жидкими мягкими, коротко остриженными светлыми волосами, гладко зачесанными на косой пробор, он говорил ровным тоненьким тенорком, при этом с мягкого, круглого, по-юношески безусого лица почти не сходила женственная улыбка. Эта улыбка и стекла очков в золотой оправе как бы поминутно напоминали, что Автономов — сын педагога, учился на юридическом факультете и, не случись войны, был бы сугубо штатским человеком.

Утром, когда Глаша спросила у Гуменного, как стал Автономов главкомом красных сил Кубани, словоохотливый Павел Степанович, видимо очень любивший Автономова, не без гордости ответил, что сам товарищ Антонов-Овсеенко, приметив в хорунжем революционно настроенного молодого человека, способного честно служить делу рабочего класса, вручил ему мандат на организацию частей Красной гвардии на Северном Кавказе. И вот, организовав в Тихорецкой штаб и военно-революционный комитет из рабочих и служащих железнодорожного узла, Алексей Исидорович в конечном счете оправдал доверие Антонова-Овсеенко. Возглавив красногвардейские отряды, он довольно успешно повел наступательные операции на Батайск и Екатеринодар.

Как только Глаша вручила Автономову письмо от Екатеринодарского комитета партии и сказала, что его прибытие в город считают там крайне необходимым, он тотчас же отдал приказ об отправлении поезда.

Не проявляя никакой спешки, главком почти на всех попутных станциях принимал людей из станиц, подробно инструктировал командиров отрядов; при этом светло-зеленые глаза его умно, проницательно и зорко поблескивали из-за стекол очков.