Закат в крови
(Роман) - Степанов Георгий Владимирович - Страница 6

Ивлев прибавил шагу. Смогут ли Алексеев и Корнилов собрать достаточно сил, чтобы отстоять хотя бы Дон и Кубань? Приток добровольцев почти прекратился. Связь с Киевом прервалась. Никаких денежных средств из Москвы не поступает. Все ближайшие узловые станции в руках красногвардейцев. Атаман Каледин нервничает, деньги из Донского банка отпускают скупо. Офицеры-добровольцы даже в чинах полковников и подполковников из-за отсутствия солдат вынуждены сами выполнять обязанности рядовых чинов. Нет, что ни говорили бы, а восемнадцатый год может действительно оказаться роковым.

Поручик сгорбился и даже внутренне как-то съежился. Особенно испортилось настроение, когда в общежитии не оказалось никого из офицеров. Ивлев, не снимая шинели, прошел в конец полутемного коридора и стал у окна, за которым не было видно ни зги…

В ту самую пору, когда в Новочеркасске, на полутемной Ермаковской улице, в небольшом доме старшины Дударева при тусклом свете керосиновой лампы Алексеев, Корнилов и Неженцев по-заговорщицки вполголоса обсуждали свои планы, в Петрограде, на Выборгской стороне, на Симбирской улице, в здании бывшего Михайловского училища, в колоссальном актовом зале, ярко освещенном громадой хрустальных люстр, Владимир Ильич Ленин, уверенно чеканя слова, говорил:

— Товарищи! Вот уже полчаса, как мы живем в новом году! Наверное, это будет очень трудный и очень суровый год. Мы это можем предвидеть по бешеным нападкам на нас со стороны контрреволюции как внутренней, так и внешней. Но мы твердо убеждены, что ни господам Калединым, готовящимся подавить молодую Советскую Республику силой оружия, ни господам рябушинским, стремящимся мешать нам саботажем, не удастся осуществить свою «священную» миссию. Будущее за нами! Мы победим… Ни тени сомнения в этом!..

Темные, чуть прищуренные глаза Владимира Ильича, казалось, вглядывались в даль новой эры, видели ту силу, которая росла, силу масс, гигантский запас энергии революционных сердец…

…Алексеев, находясь в Новочеркасске на Дону, далеко от центра России, за долгий месяц с трудом зазвал в добровольческую организацию всего лишь несколько сот юнкеров и офицеров. А в один лишь предновогодний вечер в Михайловское училище пришло в три раза больше питерских рабочих и солдат-красноармейцев, чем за месяц — юнкеров и офицеров в столицу Дона. Помимо Петрограда с трехмиллионным населением в красном строю уже пребывали и Москва, и Киев, и Харьков, Нижний Новгород, Саратов, Царицын, Екатеринбург, Томск, Иркутск — словом, все большие и малые губернские и уездные города Центральной России, Украины, Сибири, Урала, Поволжья, Дальнего Востока. Всюду реяли красные знамена и власть перешла в руки Советов. Только в Новочеркасске да Екатеринодаре на Кубани копошились маленькими отрядами алексеевские и корниловские офицеры.

В ведении Смольного оказались не только все города, но и их промышленные предприятия, все железные дороги с десятками тысяч классных пассажирских и товарных, грузовых вагонов, паровозами, все речные пароходства с паровыми судами и баржами, оба военно-морских флота — Балтийский и Черноморский, с их дредноутами, крейсерами, миноносцами, броненосцами и подводными лодками. А у атамана Каледина на Дону оставалось всего лишь пять паровозов с сотней изношенных вагонов, ни одного бронепоезда.

Владимир Ильич не мог не знать этого. Уверенно говорил о неисчислимых возможностях Совета Народных Комиссаров.

Когда он окончил речь, группа молодых рабочих схватила его на руки и под восторженные выкрики начала вместе с ним качать и Крупскую, сидевшую на стуле.

Оркестр духовой музыки грянул «Марсельезу», и выборжцы громко и дружно запели.

Владимир Ильич тоже пел, стоя среди членов Выборгского районного комитета партии, районного Совета и командиров красногвардейских отрядов, уезжавших на фронт для ликвидации калединщины.

Рабочие, молодые женщины, девушки, матросы-балтийцы, солдаты-фронтовики пели звонкими, сильными голосами. В их пении слышалось столько удали, воодушевления, силы, решимости, что казалось — они сейчас все готовы идти в бураны, метели, вихри враждебные, крушить любые преграды.

А после люди толпились у буфетных стоек и столов, пили морковный чай без сахара (вина и в помине не было), и все равно всеми владело веселье, все были пьяны торжеством силы, общим подъемом, радостью единения с вождем, пришедшим вместе с ними встречать Новый год.

День 31 декабря с утра и до самого вечера, как и все предшествующие дни после свержения Временного правительства, был у Ленина плотно заполнен делами, встречами с ответственными работниками наркоматов. За минувший день немало пришлось рассмотреть важных вопросов и принять серьезных решений.

Шел уже второй час ночи. Предстояло еще ехать с Выборгской стороны по улицам, не расчищенным от снега (почти трое суток без перерыва дул ледяной ветер при морозе в тридцать градусов).

Однако Владимир Ильич говорил Крупской и стоявшему возле нее своему бывшему ученику по партийной школе Лонжюмо, ныне секретарю Выборгского райкома Ивану Денисовичу Чугурину, что еще никогда так хорошо не встречал ни одного года в жизни…

Оркестр заиграл вальс. Посреди зала, там, где прежде танцевали юнкера и офицеры с воспитанницами Института благородных девиц, теперь закружились молодые работницы выборгских фабрик с матросами, солдатами и рабочие с женами.

В Петрограде было голодно, холодно, а здесь искрилось неподдельное веселье.

К Владимиру Ильичу подбежала разрумянившаяся от танца темноглазая, тонкая девушка и простосердечно предложила:

— Владимир Ильич, пойдемте танцевать!

Из-за шума вокруг, громовых раскатов музыки Ленин не сразу расслышал девушку. И только после того, как она, смутившись, повторила приглашение, он удивленно округлил глаза и улыбнулся:

— С удовольствием бы, но, к сожалению, не умею вальсировать. За меня с вами потанцует Чугурин, товарищ молодой и танцористый. — Владимир Ильич взял девушку за тонкую кисть длинной руки и подвел к секретарю райкома: — Иван Денисович, выручите меня, потанцуйте с этой славной девушкой.

Глядя, как ловко подхватил девушку и закружился в паре с ней рослый, плечистый Чугурин, Владимир Ильич довольно улыбнулся.

«Нет ничего удивительного или необычного, когда пляшут и поют итальянцы или испанцы под теплым и светлым небом, под развесистыми ветвями пальм и платанов, на берегу южного лазурного моря, — думал он. — Удивительно, когда веселится народ под ледяным северным небом, в стране, скованной стужей. Или вот сейчас в Питере, в котором ни вина, ни пива, ни даже пшеничного хлеба. Ничто не может истребить в русском народе его жизнерадостную натуру. Поди, сейчас и в Шушенском идет пляс…»

Во втором часу ночи Владимир Ильич простился с устроителями новогодней встречи и покинул Михайловское училище.

По питерским улицам еще вольготней разгуливал ледяной ветер, редкие фонари раскачивались. Всюду на мостовой белели косые, высокие сугробы. От шофера требовалось немало искусства и ловкости, чтобы вести автомобиль между снежных бугров, по сплошь обледенелым торцам мостовой.

Ветер прорезывался сквозь щели внутрь автомобиля, обжигая лица стужей. Надежда Константиновна на холодном кожаном сиденье зябко вздрагивала и прижималась к плечу Владимира Ильича.

— Очень хорошо, очень славно, что мы встретили Новый год среди выборгских рабочих и красногвардейцев!

— Да, — подтвердил Ленин. — Да, очень хорошо!

Уже в первые дни восемнадцатого года Добровольческая армия спешно перебазировалась вместе с алексеевской канцелярией из Новочеркасска в Ростов, откуда было сподручней руководить добровольческими батальонами, державшими фронты у Батайска, Таганрога и под Хопром.

Бои шли на станциях Неклиновка, Рженое и за Матвеев Курган. Отряды красных наседали со всех сторон. Георгиевский полк под командованием полковника Неженцева, брошенный под Таганрог, едва сдерживал эшелоны солдат, рвущихся к Ростову.