Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 36

— Ой, Лида…

— Что «ой»? Пускай спасибо скажет, что не задушила.

— Такую не жалко и задушить, — согласилась Прасковья Андреевна и ушла на кухню хозяйничать.

— Отчего ты молчишь, Женя?

Лида все время следила за подругой, заговаривала с ней, подбодряла взглядом.

Но Женя, поджав ноги, сидела на диване и молчала.

Это были минуты, когда Жене необходимо было сказать хоть слово Сашку, услышать хоть слово от него. «Скажи, Сашко, как мне найти свое место в этом кровавом мире? Не затаиться же, как мышь в норе, не ждать же сложа руки? Я хотела учить детей, и я учила их, возилась с ними, пестовала. Я хотела любить тебя, без памяти любить и всегда быть с тобой. А что мне сейчас делать? Убивать? Я понимаю, Саша, надо. Пусть же будет трижды проклят фашизм еще и за то, что заставляет нас убивать. У меня хватит силы, только б увидеть тебя. Скажи лишь слово — я все сделаю».

За окном зашуршал дождь. По-осеннему скучный, тоскливый. Все кругом заволокло серой пеленой. И таким же серым, тревожно-напряженным стало лицо Жени.

— Проклятый дождь. Проклятая осень, — кусая губы, проговорила она. — Теперь я понимаю, почему так тоскливо воют собаки… Вытянуть бы вот так голову и выть, выть, пока дождь не пройдет.

Лида испуганно бросилась к ней:

— Женя… Родная моя!

Она так громко вскрикнула, что мать прибежала из кухни.

— Что с тобой, Женя?

— Ничего, ничего…

— Ну, коли ничего, — сердито сказала Прасковья Андреевна, — так идите картошку есть. И будет тебе, Лида, невесть что болтать. Бегаешь, бегаешь, а потом такого наговоришь, что у человека волосы дыбом встанут.

Она бросила на Лиду красноречивый взгляд. Та пожала плечами: «Ничего я не говорила».

Это верно. О многом в эти дни было рассказано, но еще больше было скрыто от Жени. На этот счет мать была строгим цензором, и Лида выполняла ее наставления неуклонно. «Пускай сперва придет в себя, еще успеет и наслушаться и насмотреться».

Не знала Женя о внезапных дневных и ночных обысках, облавах. Не знала она, что уже десятки семей погибли только за то, что скрывали у себя «подозрительных». Не знала она и о том, что во дворе соседнего дома немцы расстреляли двух подростков за обнаруженный у них радиоприемник, а их мать, с лопатой бросившуюся на убийц, закололи штыками. Не знала она и того, что Прасковья Андреевна не спит уже которую ночь, тревожно прислушиваясь к каждому шороху, и что — на всякий случай — окно на кухне только чуть прикрыто. От окна до полуразрушенного сарая со всяким хламом — три шага. На время можно там спрятаться. А потом… Что потом?

Еще через день Прасковья Андреевна решительно заявила:

— Оставайся дома, Лида. Пойду в больницу.

— Мама, я…

— Оставайся, говорю! — раздраженно прикрикнула мать. В первый раз за эти дни самообладание изменило ей.

Лида притихла, услышав в голосе матери непривычные нотки. Подняла и снова опустила голову Женя.

— Я быстренько, девочки, — уже успокаивая, сказала мать. — Надо же поглядеть, что там делается.

До конца августа Прасковья Андреевна работала медсестрой в самой крупной в Киеве Октябрьской больнице, В клиниках остались лишь тяжелобольные, обслуживающий персонал резко сократили. Прасковья Андреевна оказалась среди тех, кому главврач сказал: «Посидите пока дома, а там видно будет… Если понадобитесь, позовем».

До больницы близко, только с горы спуститься. Прасковья Андреевна торопится, не может сдержать беспричинного, казалось бы, волнения. «Видно будет… Вот вишь, не виднее стало, а темнее».

А дома Лида, которой передалась тревога матери, старательно таясь от Жени, нетерпеливо поглядывала на часы.

Наконец послышались шаги. Лида бросилась к двери и отшатнулась.

Прасковья Андреевна едва двигалась, с трудом переставляя ноги. Вошла в кухню, медленно, опершись рукой о стол, опустилась на табуретку. Лицо ее постарело, покрылось болезненной желтизной.

— Мама, что случилось?

— Ничего…

Несколько минут сидела неподвижно. А Лида и Женя стояли рядом, не сводя с нее глаз.

— Всех больных из инфекционного корпуса погрузили на машины и увезли. Туда… — Голос Прасковьи Андреевны звучал резко, глухо. — В психиатрической больнице тоже всех порасстреляли. Один врач крикнул: «Звери!» Его тоже… Теперь уже болеть никто не будет. Лучше сразу ложись да помирай… Свет еще такого не видел — больных стрелять!

Погасшие глаза Прасковьи Андреевны налились гневом.

— Ну, чего помертвели? — сурово прикрикнула она. — Нас убивают, а мы будем жить. Слышите? И не киснуть! Слышите?.. А ходила я неспроста. Там, в канцелярии, такое делается… Девушки, спасибо им, помогли. Вот тебе, Женя, паспорт! Выбрала, чтоб хоть немного была похожа. Будешь теперь Евдокия Яковлевна Коваленко. Завтра пойду к управдому, пусть пропишет. Пришла из Нежина племянница, сестры дочка. Одна осталась, вот и пришла. Так и скажу. Дам ему костюм, что Вася оставил. Теперь без хабара и шагу не ступишь. Похожа?

Лида и Женя пристально вглядывались в бледную, почти бесцветную фотографию на паспорте. На каменном лице неведомой Евдокии живыми выглядели лишь удивленные глаза. Она была на два года старше Жени, но кто теперь выглядит по годам? «Должно быть, и у меня сейчас такое же бесцветное лицо и стеклянные глаза», — подумала Женя.

Прасковья Андреевна ничего не сказала о том, чей паспорт попал ей в руки. И Женя не решилась спросить, какая судьба постигла Евдокию, чье имя отныне она будет носить.

Паспорт удалось прописать без всяких проволочек. Племянницей новый управдом даже не поинтересовался. Зато внимательно осмотрел костюм, который подарила ему Прасковья Андреевна. Правда, сперва он смутился и нахмурился. Но Прасковья Андреевна сказала ему попросту:

— У меня он без дела лежит, а вам на службе так ходить не пристало…

На нем действительно костюм был поношенный, мятый, тоже, видно, с чужого плеча.

Управдом как-то странно посмотрел на нее и вежливо поблагодарил.

— Мужнино? Сына?

— Сын на фронте, — ответила Прасковья Андреевна. — Только бы вернулся жив-здоров, новый сошьем.

— Это верно, — сказал управдом и еще раз внимательно посмотрел ей в глаза.

Паспорт был прописан, и Прасковья Андреевна вздохнула с облегчением.

— Ну, девчата, пошли копать картошку.

На коллективном огороде за Печерском была у нее своя делянка, соток пять картофеля. Весной неохотно бралась за это дело. Хватало ей больницы и домашних хлопот. А теперь порадовалась: будет своя картошка. На базаре грабеж — и не подступайся!

На следующее утро они взяли кошелки, лопаты и пошли. Впервые за эти дни Женя вышла на улицу. Лида взглянула на нее, улыбнулась и шепнула матери: «Оживает».

И разговор Прасковья Андреевна заводила все о будничном. Туфли надо починить. Кабы к ним шерстяные носки, то перезимовать можно. А шерсть на базаре есть. Можно променять ковер. Ведь новый, еще и года нет, как Лида купила. А зачем им ковер? Не до красоты сейчас…

Они свернули за угол и увидели двух немцев. Прасковья Андреевна замолчала, лицо ее приняло равнодушное выражение. Женя, не замедляя шага, смотрела на немцев, и в груди у нее холодело. Но не от страха. Молодые солдаты в зеленоватой форме стояли на тротуаре, положив руки на автоматы, и улыбались. Они просто так, из любопытства вероятно, смотрели на дома, на прохожих и улыбались неизвестно чему. Лида взяла Женю за руку, и, глядя прямо перед собой, они прошли мимо немцев на расстоянии одного-двух шагов.

Прасковья Андреевна вздохнула и произнесла вслух то. что глухо чувствовали все:

— Будто бы люди как люди…

Это было страшно: будто бы люди!

— Я иной раз думаю… — тихо проговорила Лида. — Сколько среди них обманутых, оболваненных. Вымуштрованное стадо. Их дрессировали на легкую добычу, и целую страну охватила горячка, безумие зверских инстинктов. Я понимаю, есть Тельман, есть антифашисты. Но сколько их? Горсточка… А остальные? Стадо! И весь ужас в том, что этому стаду вбили в голову: все дозволено. Знаете, что они поют? «Пусть весь мир лежит в руинах, а мы будем маршировать… Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра — весь мир!»