Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 41

— За такого, как Ярош, я отвечать не собираюсь.

Брови Середы сошлись на переносице.

— Что ж, буду отвечать за него я.

— Вы ставите под удар всю группу.

— Ничего я не ставлю под удар. Я сказал Максиму, чтоб он глаз с этого парня не спускал.

— Сегодня Ярош, завтра квартира Костецкой…

Не обращая внимания на иронический тон Гаркуши, Середа размышлял вслух:

— С квартирой подождем. Это я спросил про запас. — И, еще раз мысленно взвесив все, он повторил — Яроша я беру на себя.

Потом ночью, лежа на спине с открытыми глазами, Середа старался припомнить лицо Костецкого. Оно вставало перед ним неясно, отдаленное и затуманенное годами, по самые края заполненными работой, событиями, встречами, кипением бурных дней.

В девятнадцатом году на деникинском фронте воевал молодой красноармеец третьего полка особой кавалерийской бригады, теперь — бородатый дядько, стекольщик. Командира этого полка, бывшего харьковского рабочего звали Дмитрий Костецкий.

…Кто их выдумал, проклятые бессонные ночи.

Что ни день появлялись новые приказы на немецком, украинском, русском языках.

Что ни день звучал отрывистый хриплый голос, голос немецкой команды: «Айн, цвай, драй…»

Не успевал город перевести дыхание, как снова со всех стен и афишных щитов грозил злобный рык очередного «предупреждения».

Звено за звеном ковалась кровавая цепь, тугой петлей захлестнувшая Киев.

Айн, цвай, драй… Четко отпечатаны параграфы: первый, второй, третий… двенадцатый. Приказ — и в ушах киевлян звучат свист бича, треск выстрелов, вопли и стоны расстреливаемых. Берегись! Если не согнешься, не станешь на колени — никто и ничто тебя не спасет.

Это была тотальная психическая атака, попытка удар за ударом сломить людские души, вселить в них страх и покорность.

Начались всевозможные регистрации. В первую очередь должны были зарегистрироваться все члены и кандидаты партии и комсомольцы. Суровое наказание ожидало тех, кто уклонится от учета.

Под угрозой расстрела приказано было немедленно явиться и всем командирам и комиссарам Красной Армии.

Приказы, предупреждения, расстрелы. Звено за звеном…

Должны стать на учет студенты. Зачем? По городу сразу поползли слухи, столь противоречивые, что только диву даешься, как могли они возникнуть одновременно. Петлюровские недобитки видели в этом еще одно доказательство включения Украины в большую Европу. Ясное дело, часть украинских студентов будет приглашена в лучшие немецкие университеты. Это вам не советские вузы! Слыхали вы о Гейдельберге? То-то же!

Наперекор этим немногочисленным голосам ширилась тревога, росли тяжелые предчувствия. Впервые заговорили об угоне молодежи на работы в Германию. Но и те, кто возмущался этим, не могли себе представить, что в Киеве, как и всюду в оккупированных городах и селах, начнется охота на рабочую силу, что новоявленные людоловы, как во времена татарских набегов, будут хватать и гнать на запад ясырь, что появятся биржи труда для сортировки рабов, что будут рабы эти лишены не только крова, отчизны, но и собственного имени. Позорные бирки на шее, треугольный знак «ОСТ», нашитый на рукав, и номер, вытатуированный на почерневших, потрескавшихся запястьях, — вот что заменит им человеческое имя.

Но все это придет позже. А пока что приказ за приказом, объявление за объявлением. Психическая атака разворачивается все шире.

Одно из объявлений обязывало всех учителей города Киева пройти регистрацию в районных управах, якобы в связи с предстоящим открытием школ.

Клавдия Даниловна решила пойти и в районную управу и в школу. Будь что будет! Саша Ярош прав. Ведь там, в школе, которой она отдавала свою жизнь, соберутся дети. Там станут калечить их души, там будут внушать им все те отвратительные, мерзкие идейки, которыми полна продажная газета… Она обязана в эту тяжелую пору быть со своими учениками, смотреть им в глаза. Должна украдкой помочь нужным словом. Иногда и одного слова довольно, чтоб придать силы.

День тянулся бесконечно, болела голова, все валилось из рук.

Едва настал вечер, она улеглась в постель. Заснуть бы и ни о чем не думать. О, если бы не думать!

Но в темноте обступили вопросы. Кто из учителей уехал, кто остался? С кем можно быть откровенным? Неужели придется день за днем тянуть лямку и молчать?

На кухне мигала коптилка. Там сидел Юрко и перечитывал Аркадия Гайдара. На день Юрко прятал книгу за печкой, а вечером, когда окна были плотно закрыты толстой синей бумагой, извлекал из тайника свое сокровище.

«А Юрка в школу не пущу, — подумала Клавдия Даниловна. — Очень уж он впечатлителен, ему будет трудно…»

Час за часом проходили без сна.

— Юрко! — тихо позвала Клавдия Даниловна.

Сын не ответил. Она подняла голову и увидела, как тускло мигает, должно быть угасая, самодельный фитилек.

Поднялась и босиком неслышно прошла на кухню. Юрко, уронив голову на стол, спал. Снилось ли ему что, или внезапный сон сморил его в минуту гнева, — брови были сурово сдвинуты.

Она уже хотела разбудить сына, когда заметила, что на столе белеют аккуратно разложенные листочки бумаги.

На цыпочках подошла, наклонилась и затаив дыхание прочитала слова, выведенные старательным ученическим почерком:

«Товарищи! Советские люди! Не верьте фашистской брехне! Не покоряйтесь врагам…»

«Гитлеровская орда напала на нашу землю. Страшная кара и месть ждет их за это… Вернется Красная Армия!»

Слезы застилали глаза, Клавдия Даниловна смахнула их и уже затуманенным взором едва разобрала внизу: «Сыны большевиков».

Ровным рядком лежали листовки, старательно разрезанные странички ученической тетради. И на каждой Юрко четко вывел так много для него значащие слова: «Сыны большевиков».

Она уже протянула руку, чтоб обнять сына, крепко прижать к груди, но удержалась. Это его тайна, его гордость, и она должна уважать то, что зреет в душе мальчика, что заставило его выбрать для подписи имя, с такой болью выстраданное им.

«Правда, правда, мой дорогой, ты сын большевика… Твой отец был и остался революционером-ленинцем…

Что бы там ни было, как бы там ни было. О, как же нам тяжело, сынок, тяжелее, чем всем!»

Так же неслышно вернулась она к себе и уже тогда громко позвала:

— Юрко! Юрко! Ты заснул?

Услышала, как он встрепенулся.

— Что ты там делаешь?

— Я читаю, мама.

— Уже поздно, ложись спать.

Юрко осторожно зашелестел бумагой, прошел куда- то в угол («Под печкой прячет», — подумала Клавдия Даниловна), потом погасил коптилку и ощупью добрался до своего узкого диванчика.

Он скоро заснул, а Клавдию Даниловну охватила новая тревога. Юрко, очевидно, не один? С кем же? Петрик Захарченко, наверное… Неразлучные друзья. Кто же их научит осторожности? Ведь хватают, мучают и детей.

Прислушиваясь к ровному дыханию мальчика, она безмолвно взывала: «Юрко, сыночек, будь осторожен. Я понимаю, все понимаю, но поберегись, ведь ты у меня один».

Ожидание, когда нервничаешь, — тягчайшая пытка. Утром, так и не дождавшись знакомой учительницы, Клавдия Даниловна одна отправилась в школу.

Охваченная тревожными мыслями, подошла к четырехэтажному серому зданию. Бросились в глаза десятки выбитых окон. Покачала головой: «Где теперь взять стекло?»

В дверях чуть не столкнулась с уборщицей, старушкой Федоровной.

— Здравствуйте, дорогая нянечка, — обрадовалась Клавдия Даниловна, и лицо ее прояснилось. Привычная фигура старой уборщицы всколыхнула столько хороших воспоминаний. Без этой добродушно-ворчливой женщины, казалось, и школа была бы не школа.

Федоровна взглянула на нее глазами, полными слез, морщинистые щеки нервно подергивались.