Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 42

— Раскричался… Из кабинета выгнал. Разве я заслужила, чтоб меня этак…

— Кто?

— Кто же еще. Дирехтор…

— Хоменко здесь? — вскрикнула Клавдия Даниловна. — Как же это?..

— Да откуда бы он взялся? — с досадой оборвала ев Федоровна. — Хоменко там, где люди: на фронте. А директором теперь Яремич-Горский. — Ткнув пальцем куда-то вбок, она добавила — Эти назначили… Я к нему: «Товарищ дирехтор!» Забыла, что теперь не то… А он как с цепи сорвался: «Я вам покажу товарища! Вон!..»

Старуха побрела по коридору. Клавдия Даниловна стояла, не в силах двинуться. Яремич-Горский… Вот кого ей меньше всего хотелось бы видеть, да еще в роли директора школы. «Однако быстро он с ними спелся».

Стряхнув с себя минутное оцепенение, она решительным шагом подошла к кабинету директора, видя перед собой Хоменко, который, может быть, в этот самый час идет на смерть. Громко постучав в дверь, Клавдия Даниловна толкнула ее, не дожидаясь ответа: пусть видит, что не собирается она заискивать перед новым начальством.

За столом сидел длиннолицый человек с узкими, к тому же еще прищуренными глазами. Бесцветные губы его были крепко сжаты. Ноздри тонкого носа раздувались, словно Яремич-Горский не только пристально рассматривал бумажку, которую держал в руке, но и принюхивался к ней. Какое-то мгновение он сидел неподвижно, возможно ожидая, чтоб учительница первая поздоровалась, потом повернул голову и громко сказал:

— Здравствуйте, пани Костецкая. Рад вас видеть.

— Здравствуйте, Георгий Георгиевич, — быстро ответила Клавдия Даниловна, делая вид, что не заметила этого подчеркнутого «пани».

— Садитесь, пожалуйста, — пригласил Яремич-Горский и сразу же заговорил: — Большая работа предстоит нам, уважаемая Клавдия Даниловна. Нам, сеятелям на ниве просвещения. Мы должны общими усилиями — на руинах — воссоздать украинскую школу. Должны покончить с идиотскими экспериментами большевиков. Школа — это наша надежда. Знайте: именно школа вознесла немецкий народ на вершину и способствовала тому, что могучая Великогермания стала первой державой мира. Вот с кого нам следует брать пример.

Клавдия Даниловна молча смотрела на него. «Разоделся как на праздник. Волосы прилизаны. На немецкий манер, должно быть. Тоже в европейцы метит. Серый, ничтожный червяк. Вычитал из газеты и повторяет, как попугай. А пыжится-то… И наверное, дезертир. Скрылся от мобилизации, а теперь, может, еще и хвастается этим».

— Но где, где наше учительство? — повысил голос Яремич-Горский. — Где наши деятели в этот ответственный час? Я знаю, чего им недостает. Национального самосознания — вот чего! А «сознательности» было хоть отбавляй. — Бледные губы директора искривила едкая усмешка. Но он тут же снова принял важный вид. — Я очень ценю то, что вы первая отозвались на призыв новой власти. Если хотите знать, я и рассчитывал на это.

Клавдия Даниловна покраснела и ничего не ответила. «Мерзавец, он намекает на… Он думает, что я стану его сообщницей».

Яремич-Горский, по-своему толкуя ее волнение, даже улыбнулся.

— А что вы скажете про этого старого дурака, — вдруг спросил он. — Слыхали про Гордея Филипповича?

— Нет, — охваченная внезапной тревогой, проговорила Клавдия Даниловна. — А что с ним?

— Пошел проводить каких-то соседей-евреев. И остался там.

— Остался там… — побледнев как полотно, прошептала Клавдия Даниловна. — Такой человек, такое благородное сердце…

— Позвольте, при чем тут благородство? — так и подскочил Яремич-Горский. — Глупость, и только! Мы не должны вмешиваться в немецкие дела, пока у нас нет собственного правительства. Евреи — это немецкое дело, нас оно не касается. А кроме того, прошу вас раз и навсегда забыть эти русские выражения. «Благородное…» Имейте в виду: в Киеве кроме украинского должен звучать только один язык — немецкий. И никакой иной. В ближайшие месяцы Киев будет освобожден также и от русских. Их выселят за пределы Украины. И мы им скажем: «Скатертью дорожка…» Полякам — тоже!

Пораженная известием о Гордее Филипповиче, Клавдия Даниловна молча смотрела на Яремича-Горского. «Что он лопочет? Такой человек погиб, а этот мерзавец не стесняясь выворачивает свое нутро, позволяет себе издеваться. Как после этого жить, как дышать рядом с ним?»

Наконец до ее сознания дошло трижды повторенное слово «листовка»… Яремич-Горский протянул ей бумажку, которую он рассматривал и чуть ли не обнюхивал, когда Клавдия Даниловна вошла в кабинет. Она взглянула — и сердце ее остановилось: она узнала руку сына. На мгновение все расплылось перед глазами, успела лишь заметить подпись: «Сыны большевиков».

Неимоверным усилием воли заставила себя взять бумажку, всматривалась, сама себе не веря. «Как же это? Ведь только ночью…» Но, пробежав глазами текст, убедилась, что это другая листовка, очевидно написанная раньше.

— На дверях школы наклеили, — возмущался Яремич-Горский. — Значит, наши ученики. Наши ученики, только подумайте! Видите, как глубоко проник яд большевизма.

— Вижу, — проговорила Клавдия Даниловна и посмотрела в его узкие, как щелочки, глаза.

Не отрывая взгляда, медленно разорвала листовку на мелкие кусочки и громко, чтоб заглушить дрожь в голосе, сказала:

— Разве вы не понимаете, что это просто детская игра?

С этой минуты, исполненная тревоги, нервного напряжения и ненависти, она воспринимала все как тяжелый сон. Обходила вместе с Яремичем-Горским классы. Он что-то говорил о стеклах, партах, учебниках. «Какие учебники? — подумала она. — Разве что из Берлина привезут». Но эта мысль мелькнула и исчезла, зато другая неотступно преследовала ее: «О, как мне хочется его убить! Прямо здесь, в этом пустом классе… Был бы у меня револьвер. Нет, пули на него жаль Палкой, палкой, как собаку».

А Яремич-Горский все говорил и говорил. В библиотеке он швырял какие-то книжки на пол. Клавдия Даниловна подняла их и снова поставила в шкаф.

— Простите, я привыкла уважать книгу.

Яремич-Горский промолчал. Но в школьном зале в нем снова заклокотала злость. Сорвав со стены портрет Ленина, он стал топтать его ногами.

— Какая приятная минута! — Его самодовольство было омерзительно.

Клавдия Даниловна стиснула зубы. «Я должна, должна его убить», — снова сказала она себе, а вслух проговорила с насмешкой:

— О, вы храбрый!! Теперь… А еще совсем недавно, на собраниях, кто-то первым вскакивал и кричал «ура».

Яремич-Горский сжал тонкие губы и отступил на шаг.

— Меня принуждали…

— Ах, принуждали! Кто же это?

— Обстоятельства.

— А я-то думала, что вы по доброй воле ладоней не жалеете.

Узкие щелки-глаза Яремича-Горского потемнели.

— Я надеялся, — холодно сказал он, — что мы с вами найдем общий язык.

— Все в свое время. Еще найдем.

Клавдия Даниловна улыбнулась, она уже вполне овладела собой, голос ее звучал ровно, даже весело. Но глубокая обида ранила сердце. Этот слизняк, видите ли, надеялся, что она будет с ним заодно.

— Я морально страдал, морально, — Яремич-Горский прижал руки к груди. — Вы можете понять мою душу?

— Могу.

— Можете? А вот вас, коллега, извините, я не понимаю.

— Что ж… — Клавдия Даниловна притворно вздохнула. — Не все сразу, Георгий Георгиевич. Не все сразу…

Яремич-Горский мгновение присматривался к ней, потом, обернувшись, обвел глазами зал и стремительным шагом направился к сцене. Клавдия Даниловна невольно поспешила за ним.

Вскочив на тесную сцену, Яремич-Горский двумя руками сдернул со стены школьное знамя и разорвал его пополам.

— Не смейте, не смейте! — крикнула, задыхаясь, Клавдия Даниловна.

— А-а, — завопил Яремич-Горский, — теперь я знаю, Вы тайная большевичка… Да, да, тайная большевичка.

— Мерзавец, мерзавец! — плюнула ему в лицо Клавдия Даниловна. Вся сила с таким трудом сдерживаемой ненависти вырвалась наружу. Она толкнула Яремича- Горского в грудь и побежала.

В коридоре Клавдия Даниловна увидела перепуганную Федоровну, но не остановилась.