Украденные горы
(Трилогия) - Бедзык Дмитро - Страница 4

— Чего, Катеринка, вздыхаешь?

Она покраснела — что, если бы он угадал ее мысли! — опустила глаза и, чтобы. спрятаться от его взгляда, подняла руки и стала заправлять волосы под платок… И вдруг почувствовала, как молитвенник выскользнул из ладони, ударился о поручни и полетел вниз. Она ойкнула, рванулась всем телом за книжкой, да Иван схватил ее за плечи, удержал.

— Боже, что я натворила! — прошептала дивчина побелевшими губами.

А молитвенник далеко внизу плюхнулся в воду и, подхваченный быстриной, скрылся под мостом.

— Не горюй, Катеринка, — стал успокаивать Иван. — Пойдем в город, я тебе новый куплю.

Она с надеждой взглянула на него:

— Такой самый?

— Такой же самый, — Иван надел шляпу, готовый сейчас же идти в город.

Да беда, как говорится, не ходит одна.

— О-о! — послышалось у них за спиною. — Теперь мне ясно, отчего ты, Каська, не захотела со мной ехать. — Возвращавшийся из города Яков соскочил с пароконной телеги и, заложив руки в карманы штанов, приблизился к ним. — Недурной костел для своих молитв ты выбрала. На высоком мосту ближе к пану богу. Так, что ли, панна Катерина?

У девушки все похолодело внутри. Она не находила слов в свое оправдание. Испугавшись брата — от него всего можно было ожидать, — Катерина съежилась, точно ожидая удара, и машинально прижалась к Ивану.

«Матка боска, злітуйся[6] надо мною», — взмолилась она мысленно к своей заступнице.

Брат смотрел на сестру исподлобья и, кривя в ядовитой усмешке продолговатое лицо, наслаждался ее беззащитностью.

— Ну, чего ж ты молчишь, паненка? — спросил он скрипуче.

— Какое тебе до этого дело? Что тебе от нас нужно, Яков?

Тот своим ушам не поверил: Каська, самая послушная, тихая в семье, осмелилась поднять на него голос.

— Вот как ты заговорила? Заступника себе нашла? — Холодные глаза его сузились, лицо посерело. — А что, как я тебя, прелестная паненка, возьму за косы да…

Яков сделал шаг к сестре, может и в самом деле собрался поучить ее, да ему помешал Иван. Выступил вперед и загородил девушку.

— Оставь нас в покое, Яков, — сказал он с виду спокойно, но в голосе слышался сдерживаемый гнев. — Отойди. Катерина моя нареченная.

У Якова взметнулись брови, раскрылся рот от удивления. Не было у него уверенности, кто кого сбросит с моста. Стоит ли в таком случае мериться силами? И он отступил. На прощание, коснувшись пальцами черной шляпы, сказал, будто в шутку:

— Ну что ж, поздравляю, пане Ян. Такого родственника я давно себе желал. До свидания.

«Дорогой отец!

Я учусь хорошо, не расстраиваю маму, помогаю ей нянчить Зосю, берегу Иосифа, а то он любит с лавки падать. А как упадет, то кричит, и его поднимают с разбитым носом. Я ваше, папа, письмо на память знаю. А вот понимать не все понимаю. Что это за прерии, по которым вы сейчас прокладываете колею? И зачем было так далеко ехать, чтобы там мерзнуть, когда у нас, по ту сторону Сана, есть железная дорога. Мы скучаем без вас, папа. Я уже не хочу и долларов этих, езжайте без них до дому, а то дедуся не перестает пить, вчера даже кожух отнес к Нафтуле. При вас, папа, он остерегался, может, ему стыдно было, а при маме всякий стыд потерял, еще и кричит на маму, что выгонит ее из хаты. На рождество приезжал дядя Петро, всем гостинцев привез, а мне больше всех. Дедуся при дяде не пошел в корчму, читал какую-то книжку, потом занимался с нами, рассказал смешную байку. А на католическое рождество мы были у дедушки Адама. Ночевали там, спали на соломе. Бабуся не спускала с рук Зосю. Дядя Яков не верит, что вы, папа, заработаете в Америке вдосталь денег, он подсмеивался над мамой и говорил, что это бог ее наказывает за непослушание…»

Отогревая дыханием покрасневшие от холода руки, в хату вошла мама. Подойдя ко мне и перечитав мое письмо, она сказала, что такое невеселое письмо ни в коем случае нельзя посылать, потому что после него отец так затоскует, что не в силах будет ни жить, ни работать.

— Так это хорошо, мама! — обрадовался я. — Он тогда скорее вернется к нам. И татусе там плохо, и нам нехорошо…

Мама только усмехнулась, скупо и горько, как делала обычно, когда сдерживалась, чтобы не заплакать.

— Ничего ты, сын, не понимаешь. Папа туда не на прогулку поехал. Видишь, какая хата у нас? И землю надобно у Нафтулы выкупить. Где деньги на это взять? — Возразить мне было нечего, и она закончила, складывая вчетверо листок бумаги: — Лучше уж я сама напишу обо всем. И про тебя, Василь. А это письмо я отдам нашему татусе, когда он вернется домой. Ладно?

— Ладно, — согласился я, довольный тем, что папа хоть когда-нибудь позже узнает, как нам тут с мамой жилось.

Трудно после такого дня заснуть. Было столько радости, столько счастья в доме, что сон теперь ходит где-то далеко, за Саном, а может, даже и того дальше — плывет над высокими Бескидами. Сегодня Катерина получила уже второе письмо, и не простое, с пятью долларами, которые Иван хитро запрятал в середину бумаги. Деньги скрипели под пальцами, как сухой крахмал, двоились в глазах, вызывая такую радость в сердце, что слезы сами собой набегали на глаза. Вот и сбылись надежды! Невелика сумма — чтобы привести в порядок хату и выкупить землю, понадобится еще много, ой как много таких пятерок, все же первая ласточка уже прилетела к ним, а первая покажет дорогу другим, принесет счастье в дом. Иван писал, что в следующий раз он пришлет большую сумму, так как работается ему хорошо, работы по прокладыванию железнодорожного пути хватит на много лет, вот только донимает тоска по родному краю, а еще больше по дому, по детям и жене.

Катерина ворочается с боку на бок. Перед глазами стоит неотступно цветная бумажка… Хочет представить себе мужа в прериях, среди которых он прокладывает колею, жилье, куда он на ночь возвращается с работы. Какая же у него работа? Почему Иван не пишет ничего о ней? Поди, тяжелая. Надо остеречь его, чтобы не очень расходовал себя, берег здоровье. Хотелось бы также знать Катерине, чем он там питается, есть ли у него про запас чистая сорочка. Вот если бы была у нее такая чудодейственная сила, как в сказках, и она могла бы обернуться… ну, хотя бы голубем. Уложила бы детей с вечера спать, а сама птицей полетела бы через горы, через океаны в прерии, к своему Ивану. Пока он спит, выстирала бы ему сорочку, посушила онучи, залатала бы все, что порвалось на работе, а под утро успела бы еще сварить кулеш или картофельную похлебку. Лишь было бы все готово, пока он проснется. Так бы ему легче работалось, и он скорее бы заработал то, за чем поехал. Тогда брат Яков не тешил бы себя тем, что его сестру бог покарал. Нет, она ни в чем не грешна, она никого не обидела, совесть ее чиста, вот у Якова, хоть он и молится богу, небось душа черная…

О, Катерина никогда не забудет нанесенные братом обиды. Такое не забывается. Если бы ей дали в приданое клочок земли, разве б она жила в этом доме в бедности и унижении? Была бы полноправной хозяйкой, а не затравленной невесткой, на которую ничего не стоит прикрикнуть и даже руку поднять…

«Хоть бы уж заснуть», — вздыхает Катерина, прикрывая детей, что спят на одной постели с ней, под большою периной. Неужели она так и не сомкнет глаз, покуда не вернется из корчмы старик? Завел тоже привычку — приходить от Нафтулы к самой полуночи, когда в хате все спят. Он пьет, пропивает последнее добро, а она не смей и слова сказать… Знала бы, что так невесело сложится ее жизнь, может, и не была бы такой гордой, смолчала бы перед братом в незабываемый воскресный день, когда из ее рук выскользнул и упал в воду свяченый молитвенник. Тяжко вспомнить и теперь, как встретили ее дома, сколько слез пролила мать. Хватался за голову и стонал от горя отец, один Яков, сложив руки на груди, стоял в стороне и кривил в усмешке рот, время от времени подбрасывая в этот шум и гам обидные слова по адресу сестры… Да такие, что она вдруг, вместо того чтобы покорно выслушать и признать перед родителями свою вину, кто знает откуда набралась смелости и брякнула, заставив брата вскипеть от гнева: