Ночь Веды - Крапп Раиса - Страница 1

Раиса Крапп

Ночь Веды

мистическая повесть

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

про то, как жила в деревне девчонка Аленка

Любили Алену на селе. Супротив вечно хмурой, неприветливой старухи, была она как озорное весеннее солнышко. Грело от нее, вот и тянулись к ней люди. У стариков - спины распрямлялись, будто при Алене гнет годов легчал, а плечи вспоминали молодецкий разворот.

И по внешности была Алена на особицу среди русокосых подружек - ровно сполох рыжего пламени. Сельчане теперь уж забыли, как в шутку, вроде, суесловили, на девчонку поглядывая: Аленка ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца! Да оно и впрямь - не выдалась дочка видом ни в сероглазого батюшку своего, ни в светловолосую мамку. В кого рыжая пошла? Смеялась молодая мать на шутки с подковыркой: "В грозовую ночь дочурка народилась. Молнии блистали - не приведи Господь, видать, занялась от них Аленка, да так и осталась полыхать".

Да разговоры те давними уж были, в прошлое отошли. Теперь и на ум никому не шло язык о том чесать. Другая она, Аленка-то, совсем другая. Богом она данная - и не только батьке с мамкой, а всем им. И еще - старухе.

Любили ее - что верно, то верно, спору нет. Но вместе с тем оглядку имели - таили опаску против Алены.

Может, началось это в один из дней много лет назад, когда девчоночке годков пять-шесть и было-то. А случилось вот что. Сварливая, крикливая тетка Февронья затеяла с соседкой перекоры из-за курицы, добравшейся до Февроньиных грядок. На горластую ту Февронью не больно-то и внимание обращали, знали, что отходчива баба - пошумит, да сама же и придет потом к соседке виниться. Но сейчас вопли ее слышны были на всю деревню, до самой Велининой избушки, хоть жила старуха вовсе уж на отшибе, за деревней. У прясла бранчливой бабы пять-шесть человек народу собралось: кто остепенить ее пытался, кто забаву для себя в бабьей ссоре видел. Февронью же публика лишь раззадорила, вовсе разошлась она белым кипятком, уж и про виновницу-курицу забыла, пошла собирать что ни попадя. Вот тут-то и случилось удивительное - оборвался поток брани так резко, будто все разом оглохли. А Февронья уставилась мимо людей, остолбенела ровно. Потом рот захлопнула, забормотала себе под нос, будто устыдилась, да чуть ни бегом в хате своей скрылась. Люди же оглядывались изумленно, этакой небывальщины причину отыскивая. Аленку среди прочих тоже видали, да особо внимания не обратили. А она постояла, все еще на дверь глядя, за которой Февронья исчезла, да и пошла дальше по своим делам.

В тот-то раз никто так и не понял, что с теткой Февроньей приключилось. А потом, когда самим доводилось в пылу, в запале, в недоброте наткнуться вдруг на Аленкины глаза - захлестывала их чистая, изумрудная глубина. Остужала, очищала. Вдруг разом исчезал гнев либо злоба. И человек будто видел в этих глазах себя - во всей неприглядности, искаженного дурными страстями и грешными намерениями. Казалось - девочка видит тебя такого до донышка, прозрачный ты пред этими глазами, все дурное - наружу. Было ли это так, кто его знает, но захлестывал непомерный, непереносимый стыд.

Потом, когда опять случалось с Аленкой встретиться, ни упрека скрытого, ни насмешки за прошлое в глазах ее не находили, как бы пытливо не смотрели. А думка все ж приходила: "Ох, не проста девчонка... Ох, не проста..."

Когда старая Велина привечать-приманивать ее стала, а Аленка потянулась к ней всею душою, как к родной - все будто знали уже: так и быть должно.

Отец девочки к тому времени помер, не прожив и трети веку человеческого - провалился по весне в затянутою ледком, да снегом припорошенную полынью на речке-Лебедянке, и сколь Велина не шептала заговоров, сколь отваров не варила, а только и смогла время ухода его отдалить. Видать, смертным холодом нахолодал он в студеной Лебедянки, мало-помалу истаял здоровый, сильный мужик, да и угас.

А матушка будто и ревновала Алену к старухе, но отвадить не пыталась ни разу, ни словом не выказала ничего супротив Велины. Тоже знала, что так тому и быть дoлжно?

Вот так Алена и росла: всеми любимая, всеми привечаемая, но и вместе с тем - отдельная, другая. Да и то сказать, к огню тоже тянутся, теплом живым напитываются, спасаются от недоброй стужи, - а дистанцию блюдут: знай меру близости! Огонь, он не только спасет, но и обожжет, и сгубит - опасно с ним за панибрата, не прощает он того. Вот и за Аленой чувствовали люди некую силу, чуждую человеку, нечеловеческую. На добро она Алене дана была иль на зло, кто знает. А только узнать это доподлинно пока желающих не находилось.

Люди чуяли, а сама же она ровно бы и не знала за собой ничего такого, опасного. В доброте жила, с согласии с миром. Даже смерть родителя приняла смиренно: горевала, выплакивала печаль над тятенькой любимым, но не убивалась. Не прощалась она с ним в душе своей, чувствовала так, что будто бы живой он, только не здесь, не с ними.

Лет с пятнадцати начала больную скотину править. Никто не учил ее и умение это свое Алена нечаянно открыла. Как-то вечером, подоив коровушку, мать озабоченная пришла: беда, занедужила кормилица. Алена вышла молча, огладила буренку девчачьими ладошками, пошептала ей, что на ум взбрело, велела к утру здоровой быть. А оно так и случилось. Интерес Аленку взял, само собой это вышло, или ее заслуга? Еще раз и другой испытала себя, уж на соседской скотине. И по селу слух пошел об таланте Аленином. И приходить к ней стали с бедами-несчастьями. Велина спросила как-то: "Слышу, животину править начала?" - "Да. Сама не знаю, как получается..." - "А знать и не надо. Делай, и все. Дело это дюже нужное. И меня ослобонишь. Стара я уже, зубы падать зaчали - силу теряю".

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

про тех, кто ходит тропинками

утреннего колдовского леса.

Солнышко уже разгорелось, но пригревало ласково, не распалясь. В лесу еще сберегалась утренняя прохлада-отрада. Густые зеленые кроны, пронизанные косыми лучами невысокого еще солнца, казались легкими, веселыми, нарядными. И будто помолодели старики-дубы, заиграла листва, омытая росою. Вспыхивали росные капельки и с потревоженных листьев искристыми бриллиантами да изумрудами сыпались на Алену. Казалось, что едва слышные хрустальные звоны таяли в воздухе.

Розовыми от малинового сока пальцами осторожно снимала Алена крупные, налитые рубиновым светом ягоды. Они, тяжелые - только тронь, с готовностью падали в ладошку. Такие вот - утренние, влажные от росы, умытые и напитанные ею, они были особенно рясные да сочные, одна к одной.

Еле приметная тропка бежала в глубь леса, петляла меж деревьев. Босые Аленины ноги с прилипшими травинками, ступали по ней легко и без опаски, будто и не по лесной тропинке, усыпанной желудями, шла, а по горнице своей, по пестрым тканным половичкам. Стайка солнечных зайцев неугомонно и суматошно скакала по траве, путалась у нее в ногах.

Радостно было Алене от ясного утра, от высокого неба, от веселого птичьего гомона, и даже от заполошного сорочиного стрекота.

- Эй, белобока! - рассмеялась Алена. - Тебе бы с тетушкой Февроньей взапуски потрещать!

За гомоном лесным не расслышала Алена шелеста других шагов, да и не ждала так рано человека в лесу встретить. Поэтому аж назад подалась, когда за очередным поворотом тропинки почти столкнулась с другим путником.

- Эге! - блеснул он веселыми глазами. - А я дивлюсь, кто в лесу с сорокой беседы беседует? Думал, уж точно к кикиморе какой попаду. - Глаза его дерзко прошлись по лицу Алены, тронули плавные линии стана, - домотканое старенькое полотно сарафана не шибко-то скрывало его. - А может, ты дива лесная, лешака здешнего дочка?

- Твоя правда, я здешняя, - насмешливо улыбнулась Алена. - А ты кто таков?

- Здешняя, это славно, мне как раз тебя и надо. Заплутал я маленько в вашем лесу, даже ночевать пришлось. А утром вот сразу на тропку эту наткнулся. Далеко ли деревня?