Ночь Веды - Крапп Раиса - Страница 2

- Нет, близко. Тропинка на опушку выведет, а там сразу деревню нашу на взгорке увидишь, мимо не пройдешь. Как звать тебя?

- Иван.

- Иванко... А я - Алена.

Прошелестел в листве ветерок, взметнулось пламя Алениных волос, и сквозь рыжие языки лукаво плеснули изумруды, солнечного леса отсветы.

- Ух какая ты!.. - не сдержал восхищения парень.

Рассмеялась Алена:

- Ой, не смотри так, Иванко! Знаешь ли ты, что лес наш не простой? Тут волхвы жили, под дубами столетними волшбу свою творили. С тех времен и сам лес чародейным стал, тайных заговоров полон. Их листья шепчут - слышишь? Смотри, приворожит он тебя, одну меня и видеть будешь.

- Пусть приворожит! - с готовностью объявил парень. - Я согласный!

- Да мне-то ты зачем? - снова рассмеялась Алена. - Куда мне потом с тобой?

- Аль не глянусь?

Алена молча смотрела на него с усмешливой улыбкой.

- А в туеске у тебя что? - спросил Иван, не дождавшись ответа.

- Малина. Хочешь?

- Хочу. Только дай из своей руки.

- Не дам. С руки возьмешь - ручным станешь. Иди Иванко, нам в разные стороны.

- Ой, так ли?

- А как же? Тебе из лесу, мне в лес.

Она отступила в высокие папоротники, давая ему дорогу.

- Как село твое зовется, Алена?

- Лебяжье. На речке Лебедянке стоит.

- Хорошее название, чистое. Свидимся еще, красавица.

Причудливо вьется тропка, поворот, другой, и уж не видно никого, будто и не было никакой встречи. Только в сердце - ликующая радость осталась. Знает Алена - не уходит от нее Иван, по одной тропинке им идти, накрепко ею связанным. И что с того, что заслонил, укрыл его лес? Перед Алениными глазами вот он стоит: высокий, широкоплечий, стройный. Волосы ковыльно-белые, густые, шапкой. Под ковыльным крылом тяжелой челки густые брови - два темных размаха, и серый холодок дерзко-насмешливых глаз.

- Свидимся, Иванко...- дала она запоздалый ответ.

Наедине с лесом, с лугами забывала она о времени. Что делала весь день? Да будто бы ничего особенного. Шла, разговаривала с деревьями, с птицами. На полянке встретила молодую косулю и долго уговаривала ею подойти, взять хлеба краюшку. Потом сидела в траве и гладила изящную, гордую шею, смотрела в большие, всегда печальные глаза. Когда Алена встала и пошла дальше, и косуля пошла рядом. Алена рассмеялась, и они вдвоем - легкие и быстроногие, бежали по солнечному подлеску, пока лес вдруг не кончился, и они оказались на краю большого луга. Воздух здесь был другой, настоянный на ароматах трав и цветов. В полуденном зное жужжали тяжелые шмели; деловито и озабоченно хлопотали в цветочных чашечках мохнатые пчелы; нарядные бабочки легкомысленно порхали над лугом. Неподвижно висели в воздухе большие стрекозы, окруженные прозрачным дрожанием. Вдруг, будто закончив обозревать густые травы внизу под собой, сквозь которые просвечивали рубиновые землянички-капельки, стремительным рывком перемещались они над лугом и снова замирали, подвешенные на невидимой паутинке. Косуля шевелила ноздрями, втягивая густой пряный воздух. Потом повернулась и, изящно ступая тонкими ножками, отправилась назад, под прохладный полог леса.

Алена шла сквозь травы, легко трогала ладонями венчики ромашек, лиловые колокольчики, синие васильки... Еще она лежала навзничь, окруженная со всех сторон травяной стеной, и смотрела в высокое, бездонное небо, провожала глазами белые невесомые облака... Потом она задремала, и разбудили ее трое зайчишек, вздумавших устроить свои забавы на лугу неподалеку. Алена приподнялась и наблюдала за ними, незамеченная, а когда не выдержала и рассмеялась - косые задали такого стрекоча, только пятки мелькали...

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

о том, что Велининой избушке находится хозяин

Пастух уж коров с выпасов пригнал, когда Алена домой воротилась.

Из хлева слышалось уютное вжиканье - струйки молока упруго ударяли в стенки деревянного подойника. Алена опустилась на прохладные доски крыльца, до белизны отшорканные веником-голиком, прислонилась к витому столбику. Утомленная жарким солнцем, она наслаждалась тихим вечером, покоем, разлитым в предзакатном воздухе. Мать вышла с бадейкой, над краями которой шапкой поднималась молочно-белая пена.

- Алена! - обрадовалась она. - Притомилась, непоседушка моя? Проголодалась. А я тебе сей же час молочка парного, - она поднялась по ступенькам мимо дочки, ласково тронула ее волосы, и скрылась в доме. Оттуда донеслось постукивание глиняных крынок и плеск. - А не хочешь ли хлеба с медом?

- Нет, матушка, не хочу.

- Эта Веселинка целый горшок принесла - так уж она тебе благодарна, аж до слез, мальчоночке-то ее совсем полегчало, веселый, смеется. И то правда, что перепужались они, ведь беда какая - чуток было не помер первенец.

Процедив молоко сквозь белую холстинку, мать вынесла Алене большую кружку.

- Ох, Алена, - снова донесся ее голос из горницы, - а у нас ведь новость! Пастух новый объявился. Пришлый какой-то хлопчик. Видала я его, как коров гнали. Хорош! Девки наши теперь все глаза об него обломают! - Алена сидела и тихо улыбалась. - А Будамир уж не управляется, совсем исчах мужик. Жалко его, а ты-то ему чего не поможешь? Аль не под силу?

- Никто ему не поможет, матушка, коль прежде сам себе помочь не захочет, - негромко проговорила Алена.

- Как это - сам?

- Злобство да ненависть его губят, зависть черная, а он понять того не желает. Помягчеет сердцем, тогда и лечение в прок пойдет. А так - все доброе да светлое, что в него входит, тает без следа в его черноте, обороть ее не может. От недоброты болезни все. Как черные язвы истачивают они душу, больна душа делается, а там и телу черед, - вздохнула Алена. - Вот и врачевать сперва душу надо. Тут лекарь бессилен, он чужой душе не хозяин, тут сам человек должен.

- Ишь ты, как оно... И правда, Будамир даром что пастух, а чванливее мужика на деревне не сыщешь. С ним говорить, что уксуса испить. А этот, новый-то, ясный такой, приветливый. Я тебе знаешь, что скажу - даже и не знаю что думать, а только Буренка сегодня вечером больше обычного молока дала.

Улыбается Алена.

- Матушка, пойду я искупаюсь.

- Да ты голодная, доню моя! Я уж и на стол сбираю.

- Я быстро, мама.

Хороша речка Лебедянка, ничего не скажешь, - веселая, чистая, говорливая, с отлогими берегами, где мелкой муравой покрытыми, а где золотым отборным песком. Ребятне - услада на все жаркое лето, и не только ребятне. Но Алена редко на Лебедянку ходила. С тех пор, как погубила речка батюшку. Не то чтоб невзлюбила ее Алена. А только коварна Лебедянка была, вроде и весела, и ласкова, а живую дань каждый год брала. И порой чудилось Алене в звонком речном голосе человеческое рыдание, нет-нет, да сверкнет слеза каплей хрусталя в игривых струях... Потому не давала речка той отрады, какую находила Алена, купаясь в озерце за околицей.

На берегу того озера стояла Велинина избушка. Уже не в первый раз засыпали ее снега до крыши, мочили осенние дожди с того времени, как призвал Господь старуху. А Алена все равно, как в прежние годы, часто приходила сюда. Больше-то никто не ходил, опасались, видать. Поэтому никто не мешал Алене в тишине и покое размышлять, сидя на берегу, смотреть на воду, с Велиной безмолвно беседовать. Здесь приходили к ней ответы, которые она тщетно искала, будто в озере, в травах, камышах остался дух Велины и помогал, наводя Алену на нужные решения.

Вот и теперь узким проулком меж плетнями вышла Алена на зады огородов и пошла по влажной траве к бывшей старухиной избушке - покатая крыша ее темнела в отдалении. Кадмиевая синь жидко разлилась в воздухе, обернула все голубым призрачным туманом, сделала неверным, не настоящим - будто мoроком обнесло голову, обманной пеленою легло на глаза. И лишь закат полыхал нарядно и буйно, растекся яркой, густой киноварью в полнеба над затихающим миром. Цветы смежили реснички-лепестки, готовясь отдохнуть в ночной прохладе от длинного жаркого дня. Спрятались в густых кронах птицы, пушистыми комочками затихли дремотно. Сам ветер-шалун притомился, лег в высокие травы, и воздух кристально застыл в неподвижности. Алена подошла к самому берегу, где росла молодая березка. Огладила ласково белый прохладный ствол, прислонилась лицом: