Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius" - Страница 10

Больше он на скамеечки не покушался. Устраивался просто на полу, чуть сбоку: так он другим прихожанам не помешает, не введет в искушение погнать от новенького, сияющего дорогим убранством алтаря нищего деда, — а Приснодева все одно его увидит и выслушает.

Поначалу старик решил молиться так, как был с детства научен. Узловатые пальцы споро перебирали бусины самодельного Розария, губы бесшумно твердили Pater и Ave, — однако уже очень скоро он с досадой осознал, что мысли его витают где-то далеко, а если быть точным, — то у ложа Ленарда. Он сердился на себя, старался не отвлекаться и полностью отдаться прославлению Пречистой Девы и Ее Сына, — однако выходило все более скверно. Отчаявшись, он наконец побрел домой, где и обнаружил, что бездарная его молитва, как и ожидалось, ни к чему хорошему не привела: на руку внука было по-прежнему смотреть страшно, жар, хоть и стал не таким сильным, все держался, а пришедший вечером Виллем только озабоченно качал головой да все промывал и промывал вонючие раны своими настойками…

На следующий день улучивший момент для похода в храм Герик решил все же собраться и вымолить у Приснодевы столь необходимую помощь. Первая десятка Розария[3], посвященная Благовестию, получилась даже вполне себе сносно. А вот дальше…

Он осознал, что происходит, только когда натруженные колени начали уже не ныть, а остро, резко болеть, а в церкви сгустились сумерки. Герик с кряхтением, опираясь на палку, поднялся, кое-как добрался до ближайшей лавки и почти упал на нее, с чувством, близким к отчаянию, понимая, что за время забытья успел передумать обо всем, чем угодно — но только не о событиях, происходивших полторы тысячи лет назад в Назарете.

— Вот так и жили… — едва слышно прошептал он, словно подводя итог этим мыслям. — Сперва жена моя померла… Потом дочку замуж выдал… Ленарда они родили… Потом хворь их сгубила, с зятем… Так мы вдвоем и остались… Ты его это… если можешь… не забирай… — он почувствовал, как в уголках глаз закипают слезы, и поспешно утерся рукавом: реветь перед Приснодевой показалось стыдным и неправильным. Посидел еще немного, пережидая, чтобы хотя бы немного утихла боль в коленях, и побрел домой.

В мастерской его встретил запах мясного бульона с травами. Это уже само по себе было чудом: мяса они уж и не упомнишь, сколько себе не позволяли, — но еще большим потрясением стало то, что Ленард ел! Открыв глаза, понимая, что делает, с благодарностью и удивлением глядя на лекаря, раз за разом подносящего ложку к его губам.

— Пустое, отец, — отмахнулся тот на нерешительные реплики Герика. — Ему есть нужно. Гнойная рана сил вытягивает — будь здоров! Не выживет он на вашей похлебке, уж прости. Вся работа насмарку пойдет.

Старый Герик в ту ночь долго еще не спал, прислушиваясь к ровному дыханию внука, стирал со щек слезы радости и облегчения и благодарил: Деву Марию, Христа, Бога-Отца, Духа Святого, Виллема и даже почему-то Архангела Гавриила.

В храм он на следующий день летел, как на крыльях.

А потом все снова пошло наперекосяк.

Ленарду опять стало хуже, жар вернулся, Виллем был очевидно встревожен, ворчал про какие-то «дренажи», заменил полоски ткани, вставленные в раны, на тонкие металлические полые трубки и промывал, промывал… Домой он отправился только на рассвете, пережив вместе с Ленардом часы тяжелого забытья, бреда и криков боли.

Так продолжалось и теперь, спустя почти десять дней. Шла вторая неделя Великого Поста, Герик уже, казалось, врос коленями в плиты пола, а внук его все так же то отходил на пару шагов от смертной тени, то вновь к ней приближался.

Подходил пару раз отец Ансельм, спрашивал, что слышно, сочувственно кивал и приглашал обращаться за помощью, если нужно. Вот только помощи Герик ждал не от него и вряд ли бы смог когда-либо признаться славному священнику, что злился. На Богоматерь, Христа и всю Святую Троицу — и даже почему-то на Архангела Гавриила. Разве дело это — и парня терзать, и его самого изводить? Разве мало он умоляет? А если мало — так что бы не подать знак, что нужно еще больше?!

И вот теперь он стоял на коленях и смотрел в глаза Богородицы.

Ни на молитвы, ни даже на воспоминания и просьбы сил уже не оставалось — однако в глубине души словно само по себе рождалось убеждение: нужно что-то делать! Не медлить, пока внук не угас от жара и боли, пока есть еще смысл и возможность бороться!

Герик поднялся с колен, сел на ставшую уже такой привычной скамью. Где-то в центральном нефе прошел отец Ансельм, и шорох его одеяния заставил старика обратить к нему свой взгляд — и мысли.

Вспомнилась история, которую священник рассказывал в минувшее воскресенье на проповеди. Хотя служба отправлялась на латыни, на проповеди он, как и многие другие его собратья, переходил на фламандский, понимая, что иначе весь свет Божественной науки благополучно пройдет мимо большинства прихожан.

Отца слушали с интересом и удовольствием: он любил все непонятное пояснять при помощи exempla — занимательных историй из жизни. Так оно и правда запоминалось гораздо лучше.

В прошлое воскресенье история была и вовсе выше всяких похвал: про женщину, у которой болел сын. Не найдя для него лекарства, она отправилась в местный храм, где была статуя Богородицы с Младенцем, и забрала у Приснодевы фигурку Ее Сына, пообещав вернуть, если Она исцелит мальчика. Что Пресвятая Дева и сделала, да еще, самолично явившись той женщине во сне, похвалила ее за истовость веры.

Исцелила…

Герик медленно повернулся к статуе Богородицы, окинул ее уже другим, оценивающим взглядом.

Вздрогнул и опустил глаза: нет, это же чистое святотатсво! За такое и отлучение схлопотать можно!

Исцелила…

И похвалила за истовость…

А он что, меньше верит?..

Отлучат, как есть отлучат…

«Нет большей любви, чем если кто жизнь свою полагает за друзей своих…»

Исцелила.

Герик огляделся и медленно поднялся со скамьи.

***

Хасселт гудел, как потревоженный улей: прошел почти месяц, приближалась Страстная Неделя, — а таинственное и мрачное происшествие со статуей Богоматери — Покровительницы сапожников, все никак не желало раскрываться.

Отец Ансельм, не желая подогревать болезненный интерес прихожан, распорядился укрыть лишенную ручки фигурку Младенца Христа накидкой из фиолетовой ткани, благо, точно так же поступили, как и всегда в Пост, и со всеми Его фигурами в облике Распятого.

Интрига, однако же, сохранялась, и слухи множились, как грибы после дождя. Богохульство? Чудо? Знак свыше? Святотатство? Версии выдавались одна другой красочнее, назывались возможные виновники (как люди, так и злые духи), предпринимались попытки поисков исчезнувшей конечности, но все было тщетно.

Отец Ансельм на проповедях этой темы касался лишь косвенно: распекал и увещевал прихожан за приверженность богохулительным языческим практикам да призывал к молитвам о покаянии виновника и спасении его души.

Виллема, в отличие от многих его сограждан, эта история занимала мало, хотя местные доброхоты и донесли до его ушей сплетню, согласно которой изувечил фигурку именно он: мол, ручка Младенца ему для снадобий понадобилась. Лекарь в ответ только фыркнул, а узнав, что источником сплетни была госпожа ван Аэрт, жена золотых дел мастера, и вовсе утратил к ней интерес: вздорная баба болтает — ветер несет. Зато дочка ее явно сумела добиться своего: в свой единственный за эти недели визит к ним Виллем с удовлетворением убедился, что назначенное и аккуратно исполняемое лечение идет на пользу: отеки у девочки прошли, жира стало явно меньше, дышала она теперь легко и неслышно, да и общий вид был здоровым и бодрым. И что в сравнении с такими успехами значил чрезмерно болтливый язык ее матери?..

Ленард, внук старого сапожника, тоже пошел на поправку. Процесс заживления наконец наладился, стал устойчивым. Гноя больше не было, жар не возвращался, опухоль спала, и многострадальная конечность приобрела наконец нормальный цвет. На месте жутких ран начали образовываться рубцы, — тоже не ахти какие красивые, но по сравнению с тем, что было, — еще ничего. А уж если вспомнить, что руки уже вполне могло бы и не быть — так и вовсе можно было считать их даром свыше.