Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius" - Страница 8

— Да не привычка это! Чистое самонаказание! — возмутился кузнец. — Не заслуживаешь ты одиночества, Виллем!

— Чего заслуживаю, то мне решать, — отрезал лекарь, ставя в очаг горшок с нутом. — Расскажи лучше, как там у тебя. Давно не виделись.

— Да что у меня… — Марк слегка пожал могучими плечами. — Все как прежде. Куем себе помаленьку.

— Не перенапрягаешься хоть? При чахотке каждое лишнее движение во зло идет. И так легкие движутся постоянно от дыхания, потому и язвы на них затянуться не могут.

— Да помню, ты это говорил уже… — кузнец слегка досадливо поморщился. — Стараюсь беречься. Ян с Якобом уже опыта поднабрали, я так смотрю, может, и толк из них выйдет… Но ты же сам понимаешь: так, чтобы они ковали, а я в стороне стоял — тоже не выходит.

— Догадываюсь, — хмыкнул лекарь.

— Ну вот… — он помолчал, затем смешливо фыркнул. — А Гвидо наловчился в кузне за нами убирать, представляешь?

— Хм-м?.. — брови лекаря удивленно взлетели вверх: Гвидо, двенадцатилетний сын Марка, еще в детстве был искалечен рухнувшими на него лесами, предназначенными для ремонта стены кузни, и с тех пор ходил с большим трудом, опираясь на костыль. Уборка же в кузне, насколько мог себе представить лекарь, была делом отнюдь не легким. — И как успехи?

— Да хорошо в целом, чисто, — в голосе кузнеца звучала искренняя гордость. — Утром работу начинать приятно.

— Ему бы тоже не перенапрягаться особо, — заметил Виллем. — Как его спина, не болела больше?

— Ну, чтобы так сильно, как в тот раз — так нет. Мазь, что ты тогда дал, так здорово помогает! Пару раз он чувствовал, что хуже становится, так я ему спину мазал — как рукой снимало!

— Trifera magna? — Виллем довольно хмыкнул. — Ну еще б она не помогала. Хорошая штука, сам пользуюсь.

— Ну вот. А насчет не напрягаться — это ты ему сам говори. Как лекарь. А я, как отец, неволить его не стану. Хочет, может — пусть делает. Ему так проще, он себя полезным чувствует. Раньше только Марте помогал, а теперь ему этого мало.

— Отчаянный он у тебя, — на губах Виллема помимо воли заиграла теплая легкая улыбка.

— Отчаянный, — глухо повторил кузнец. — А что ему остается? Я ему на днях костыль новый сделал, тот уже мал стал. Так знаешь, что он мне сказал?

— Что?

— «Спасибо, отец», — голос кузнеца дрогнул, он поспешно отвернулся от собеседника, но лекарь успел заметить, как влажно заблестели его глаза. — «Спасибо»… Ей-Богу, Виллем, я думал, у меня сердце прямо там разорвется. Мне же еще и спасибо. Знаешь, дня не проходит, чтобы я не ругал себя за то, что не проверил, надежно ли закреплены те клятые леса… Ни дня без этого, все эти восемь лет… Ну, ты ведь понимаешь.

— Я понимаю, друг, — Виллем поднялся, подошел в Марку, положил руки ему на плечи. — Еще как понимаю. Но ты гони от себя такие мысли: уныние и меланохолия[2] тебе совершенно ни к чему. Что уж там, сделанного не воротишь.

— Ну-ну, — в голосе Марка прозвучала горькая ирония. — Тебе-то самому такие рассуждения помогают?

Лекарь вздрогнул, отошел от него, — резко, будто обжегшись.

— Рубаху снимай, — коротко бросил он. — Осмотрю тебя, а там поужинаем.

Кузнец поднялся, начал расстегивать пуговицы дублета. На лице его появилось виноватое выражение.

— Прости, неправ был, — наконец негромко произнес он. — Уколол тебя, не подумал.

Виллем, услышав извинения друга, горько усмехнулся:

— Оставь. Это мне надо было в свое время над словами думать, а не тебе сейчас. Все, хватит об этом. Мне еще работать с тобой, нужна ясная голова. Повернись спиной и дыши глубоко, как только сможешь. Носом. Медленно.

Марк принялся выполнять указания, Виллем же прильнул ухом к его спине, — и по тому, как потемнело его лицо, было ясно, что услышанное ему совершенно не понравилось. Наконец он отстранился.

— Хотелось кашлять, когда так дышал?

Марк кивнул, встревоженно глядя на помрачневшего лекаря.

— Совсем плохо?

Виллем отвел взгляд.

— Я надеялся, что будет получше. Но когда ты сказал, что действие моих снадобий ослабло, надежды поубавилось.

— Так… — голос, Марка, надевавшего рубаху, дрогнул. — Так насколько далеко все зашло?

Он начал застегивать дублет, и Виллем заметил, как едва заметно дрожат его пальцы.

— Пока не критично, — ответил он. — Кашель усиливается, это плохо. Язвы в твоих легких нагнаиваются; сотрясения от кашля, с одной стороны, способствуют их очищению, но с другой — их же и расширяют. Болит в груди, когда кашляешь?

— Болит.

— Боль притягивает к язвам еще больше материи, а значит, они еще сильнее раздражаются.

— Но ты… ты можешь еще что-то сделать?

— Могу. В любом случае, буду стараться. Тут важно снадобья хорошо подобрать, чтобы баланс был. Если слишком много сушащих веществ дать — язвы перестанут очищаться. А если слишком много увлажняющих — так они и сами язвы увлажнят и размягчат, а это, как ты понимаешь, нам совершенно без надобности. Да и расстояние от места входа выпитого лекарства до легких надо учитывать. По пути его действие так или иначе ослабевает. Насколько — зависит от того, какова природа лекарства. Снадобья с холодной природой, тебе полезной, движутся лениво и не проникают глубоко, так что толку от них мало. А те, которые горячи, проникают глубже, но усиливают лихорадку.

— У меня вроде нет лихорадки, — вмешался Марк, глаза которого во время монолога лекаря все больше округлялись.

— Есть. Когда язвы располагаются в местах, близких к сердцу, то лихорадка всегда есть. Ты ее просто не чувствуешь, и она пока не опасна.

— А что опасно?

— Пока что напрямую — ничего. Но чем больше ты кашляешь, тем больше становятся язвы в твоей груди. Рано или поздно они затронут сосуды, по которым через легкие идет кровь. Когда это случится…

— Тогда мне конец?

— Раньше или позже. Зависит от того, насколько большой сосуд будет поражен, и насколько сильной будет кровопотеря.

Виллем глубоко вдохнул, и, оставив суховатый профессиональный тон, заговорил уже мягче, печальней.

— Я сделаю все, что смогу, Марк. Могу, слава Господу, многое. Но я не всесилен. Я бы очень хотел принести тебе другие вести, но…

— Так… сколько мне осталось?

Лекарь пожал плечами.

— Иногда бывает, что чахотка тянется долго, годами, по временам ослабевая. Учитель упоминает женщину, которая от начала болезни прожила двадцать три года или чуть больше. Но…

— Мне на такое лучше не рассчитывать?

Виллем кивнул.

— Не мне определять сроки, Марк. Лишь Господь знает. Пока кашель чистый, без крови — время еще есть, милостью Божией. Но я бы на твоем месте дела в порядок бы привел. Не тянул. Лучше заранее, чем потом в спешке.

— Дела, говоришь…

Марк как-то странно, пристально взглянул на Виллема, и, казалось, хотел сказать что-то еще, но в этот момент снова раздался стук в дверь — слабый, скорее похожий на царапание.

— А, это утренний мальчишка с гнойными истечениями из уха. Прости, я быстро, нужно только обработать…

Виллем направился к двери. Марк, явно заинтересовавшись, также поднялся из-за стола и вышел вслед за другом в приемную.

На пороге и правда обнаружился утренний пациент, — один, без матери.

— А где?.. — Виллем кивнул в пустую темноту ночи за спиной ребенка, обозначая отсутствующую родительницу. — Входи, не мерзни. Она что, отправила тебя одного?

Мальчик тихо проскользнул в приемную, не поднимая глаз от пола, пристроился на краешке лавки.

— Ты говорить-то умеешь, парень?

Марк вышел из кухни, присел перед мальчиком на корточки, пытаясь заглянуть ему в лицо.

Тот кивнул.

— Где твоя мамаша? — повторил свой вопрос Виллем.

Быстрое молчаливое пожимание плечами.

— Она знает, что ты тут?

Отрицательное движение головы.

Виллем шумно выдохнул и, глядя на его крепко сомкнутые челюсти и сжатые губы, Марк догадался, что друг с трудом сдерживается, чтобы не выругаться.

— Пойдем на кухню, — между тем пригласил тот. — Там теплее и света больше.