Тогда ты молчал - фон Бернут Криста - Страница 16

— Сядьте! И немедленно!

Хайтцманн застыл, не завершив движения. Потом все-таки сел. Мона выдержала его гневный взгляд, и он опустил глаза.

— Хотите кое-что увидеть? — спросила она спокойным голосом.

Хайтцманн не ответил. Его лицо покраснело еще сильнее, он злился на себя за то, что не устоял под ее натиском. Мона вытащила из ящика стола несколько фотографий, сделанных «Поляроидом», и швырнула их на стол перед Хайтцманном. Тот нехотя взглянул на них. В тот же момент он вскочил и отпрянул к двери. Мона вспомнила, что он — не из полицейских репортеров, привыкших к подобным снимкам.

— Дерьмо! Что это значит?! — его голос срывался.

Мона собрала фотографии и положила их в ящик стола.

— Вот что стало с фрау Мартинес, у которой вы брали интервью. Так она выглядит сегодня. Вы поняли?

Хайтцманн как-то боком, словно испуганное животное, приблизился к столу Моны. Теперь вид у него был уже далеко не такой самоуверенный, как пару минут назад.

— Почему я должен смотреть на это г…но?

— Потому что вы разговаривали с ней. Возможно, вы были последним, кто видел ее до убийцы.

— Что?

— Что она вам рассказала? И сядьте, наконец.

— Она нам сама позвонила, — произнес Хайтцманн.

Он снова сел и подпер голову обеими руками. Пот лил ручьями по его затылку и шее, стекая прямо в вырез рубашки.

— Позвонила вам? Зачем?

— Не мне. Редактору местных новостей. Якобы у нее была история для нас.

— Какая история?

— Да про этого психа-чудака, Плессена. Того, что участвовал в телепередачах, во всех этих ток-шоу. Он якобы сказал ей, что она должна бросить свою семью.

— Она именно так и утверждала? А вы…

— Писать про эту историю только потому, что какая-то придурковатая домохозяйка что-то вообразила? Нет уж!

— И что же?

— Старик Плессен дал ей рекомендации в письменном виде. Дело в том, что он всегда так делает. Пишет от руки на своем бланке. В конце этого… ну, семинара. Что-то вроде итогового заключения.

— Ага.

— Мартинес показала нам его. Она пришла в редакцию и показала нам эту бумагу, и мы посчитали, что может получиться сенсация. Занимательная история, если только это правда. О’кей. Плессен, конечно, не звезда первой величины, но участвовал во всех этих ток-шоу, его сейчас знает много людей, а на его семинарах, или как там их теперь называют, с тех пор яблоку негде упасть. Статьи хватило бы на всю третью полосу, но пришлось выделить место для чего-то срочного.

— И это было правдой? Он действительно…

— Плессен этого и не отрицал. Сказал, правда, что она его неправильно поняла и тому подобное, но на бумаге было написано черным по белому «Ваш путь — одиночество» или что-то в этом роде.

— Там было написано, что Мартинес должна бросить мужа?

— Что-то вроде того: что муж Мартинес и ее дочка — это одно целое, которое она якобы может разрушить, — там так было написано. И что она должна уйти добровольно. Из-за ее семьи. Что-то вроде этого. Я так точно и не понял, что имелось в виду, но…

— Соня Мартинес должна бросить свою семью, потому что…

— Так было написано в той бумаге. Копия есть в редакции. И Плессен, как я уже сказал, этого не отрицал. Он сказал: «Это мой почерк. Но возможно, она неправильно меня поняла». Он даже предложил объяснить ей все еще раз. Но это уже не наше дело.

Мона задумалась.

— Когда это было? — спросила она.

— Приблизительно три недели назад. Статья пролежала пару дней в редакции, а затем попала в газету.

— Чего-то я не понимаю, — сказала Мона. — Она проходит этот… ну, курс, а затем идет к вам в редакцию… Не понимаю. Она же не обязана была ему подчиняться. Могла бы остаться со своей семьей.

— Мартинес пришла к нам, потому что ее бросил муж. Она думала, что муж ушел от нее, потому что она занималась у Плессена.

— Как, разве ее муж запретил ей это?

— Нет, но… Просто ей так показалось, может быть, потому, что это случилось сразу же после семинара. Мы, конечно, сначала подумали, что она говорит глупости. Но затем мы увидели эту бумагу.

— Когда был семинар?

— Я уже точно не помню. Месяц назад или что-то около того. Нет, раньше, шесть или восемь недель назад.

Шесть недель назад, по утверждению домоправителя, Роберт Мартинес вместе с дочерью выселились из квартиры. Может быть, Мартинес за чем-то вернулся. Может быть, ему нужны были деньги. Возможно, мотивом послужила обычная страховка жизни, оформленная его женой на него. Бауэр, Шмидт и Форстер должны были выяснить это. Буквы, вырезанные на животе мертвой Сони Мартинес, могли вывести на ложный след.

Еще один ложный след?

— Вы можете идти, — сказала Мона Хайтцманну, который с облегчением поднялся со своего места. — Я позвоню вам, если нам понадобится еще что-то узнать.

— Да. Я уже заранее радуюсь этому.

Хайтцманн захлопнул за собой дверь, а у Моны в кабинете остался въедливый запах его пота. Она открыла окно, и в комнату ворвался поток влажного, горячего, насыщенного выхлопными газами воздуха. Чертыхнувшись, Мона закрыла окно.

Мона провела у себя в кабинете совещание в узком кругу. Присутствовали Бауэр, Фишер и она. Форстер и Шмидт еще находились на месте преступления, чтобы допросить соседей. Труп Сони Мартинес отправили в институт судебно-медицинской экспертизы. На мгновение Мона задумалась о женщине, жизнь которой закончилась так трагически. Может, ее некому будет даже оплакать. Возможно, не существовало человека, для которого она хоть что-то значила. Соне Мартинес исполнилось сорок три года, но в конце своей короткой жизни она оказалась одинокой, словно была старухой.

— Что с Робертом Мартинесом? — спросила она Бауэра.

— Он уже едет сюда, — ответил Бауэр. Лицо его было бледным — он как раз приехал с места преступления. Бауэр служил в отделе уже больше года, но все еще не привык к тому, что Бергхаммер любил называть «наши ежедневные отвратительные дела».

— Ты себя хорошо чувствуешь? — спросила Мона, понимая, что честного ответа ждать не приходится. Бауэр больше не мог позволить себе никаких проявлений слабости: его положение в КРУ 1 и без того было не особенно прочным. За спиной коллеги называли его между собой «девочкой». Худшего унижения и не придумаешь, но Мона надеялась, что он узнает об этой кличке не раньше, чем наконец сможет взять себя в руки. Если это когда-нибудь произойдет.

— Все о’кей, — как и ожидалось, ответил Бауэр, игнорируя издевательскую ухмылку Фишера. Чтобы отвлечься от своего самочувствия, он листал блокнот.

— Я говорил с Мартинесом по телефону, его привезет патрульная машина. Я подумал, что будет лучше, если он сначала приедет сюда. Для опознания, в общем…

— …мало что осталось, — перебил его Фишер, формулируя суть дела со свойственной ему грубостью.

— Да, — сказала Мона. — Пошлем ткани на анализ ДНК. Все остальное, в общем, имеет мало смысла. Что сказал Мартинес?

— Он рыдал, — ответил Бауэр. — Для него это ужасно, он в отчаянии.

— И что он сказал?

— Что был с дочкой в Испании и вернулся только позавчера.

— Он не пытался связаться с женой?

— Он говорит, что звонил в дверь, но она не открыла.

— Что за глупости, — сказала Мона. — У него должны же быть свои ключи от квартиры.

Бауэр передернул плечами.

— Он, вообще-то, здесь живет? — спросила Мона. — Я думала, он испанец.

— Да, но живет в Германии уже очень давно, говорит почти без акцента, работает в компьютерной фирме.

— Ты знаешь, в какой?

Бауэр полистал свои записи:

— Ее название «Софтвер Индастриз» или как-то похоже.

— Позвони туда и поезжай на фирму. Поговори с его шефом и коллегами. Я хочу знать, что за тип этот Мартинес.

— О’кей.

— Ганс, ты останешься здесь. Мы допросим его вместе.

Пока Бауэр выходил из комнаты, Мона закурила. Это была уже четвертая сигарета за сегодня, хотя она собиралась ограничивать курение шестью сигаретами в день. Фишер тоже закурил, глядя куда-то мимо нее, как всегда, когда они оставались вдвоем. Мона знала, что Фишер не любил разговаривать с женщинами, за исключением случаев, когда он расчитывал на секс, или на любовь, или на то и другое. В противном случае он просто не находил никакой общей темы для разговора. Это не делалось специально, нет, просто по складу характера он не был способен общаться с женщинами на равных. Возможно, это мучило его самого, а возможно, он этого и не осознавал. Рядом с ним Мона иногда чувствовала себя его матерью (хотя была слишком молода для этого), понимавшей, что ее строптивый сын хочет, чтобы его просто оставили в покое. Может быть, для Фишера существовали только два типа женщин: те, от которых он чего-то хочет, и те, которые от него что-то хотят. Вторые попадали в категорию «играющих на нервах».