Тогда ты молчал - фон Бернут Криста - Страница 17

Поскольку поговорить с Фишером было невозможно, Мона задумалась над тем, о чем же, собственно, она будет спрашивать Мартинеса. В первую очередь, естественно, следовало установить, существовала ли какая-то связь между Плессеном, сыном Плессена и Соней Мартинес. Если ей повезет и Роберт Мартинес окажется связующим звеном, тогда, возможно, он как раз тот, кто совершил двойное убийство. Правда, мотивы пока абсолютно неизвестны, так что все эти умозаключения можно оставить при себе.

А что, если Соня Мартинес — любовница Сэма Плессена, а убийство из ревности совершил разъяренный муж в состоянии аффекта? Мона попыталась развить эту идею. Безрезультатно. Она видела фотографии живой Сони Мартинес. Симпатичная женщина, но поверить, что она с шестнадцатилетним пацаном?.. Это немыслимо.

— Когда же он приедет? — соблаговолил обратиться к ней Фишер.

— Тебе скучно? — поинтересовалась Мона.

Она положила ноги в тонких спортивных тапочках на стол и закурила еще одну сигарету. Мона наслаждалась моментом: Фишер оказался в одной из самых ненавистных для него жизненных ситуаций — наедине с женщиной, от которой он ничего не хотел.

Роберт Мартинес, к удивлению Моны, оказался светловолосым и синеглазым мужчиной. Как и рассказывал Бауэр, он свободно говорил по-немецки, чувствовался лишь легкий акцент. У него был вид горюющего, сломленного человека. В его словах не было ничего противоречивого или вызывающего сомнение. Да, ключи от квартиры у него были, но не оказалось ключа от подъезда, и ему никто не открыл. Он решил, что еще раз зайдет к ней завтра вечером, после работы. Да, он пытался дозвониться до нее, но телефон был заблокирован. Да, он беспокоился. Да, он боялся того, что может ожидать его в квартире. Да, наверное, поэтому он не попытался зайти к Соне еще раз.

Нет, он не знает Самуэля Плессена, а про его отца слышал только от Сони, которая посещала этот роковой семинар. Нет, он не чувствовал ненависти к Плессену по этой причине, это не его вина, к тому же он вообще его не знает. Нет, к Соне он тоже не испытывал ненависти, наоборот, она очень много значила для него, но он просто не мог жить с ней вместе.

— Почему? — спросила Мона.

Было уже четыре часа, все изнывали от жары, и она сделала то, что обычно называют «проветривание помещения», но что в этом районе города заслуживало совершенно иного определения. Теперь в ее кабинете воняло не только сигаретным дымом, но и расплавленной смолой и выхлопными газами. Мартинес, казалось, ничего этого не замечал. Его веки отекли, лицо было серым, несмотря на полученный на побережье Коста-Браво загар.

— Почему вы не могли больше жить с ней вместе? — повторила Мона свой вопрос.

— Это было просто невозможно.

— Почему?

— Она… она меня доконала. Меня и Сару.

— Сара — ваша дочь?

— Да, — Мартинес улыбнулся и вдруг показался Моне совсем другим человеком.

Потом он провел ладонью по лицу и снова тихо заплакал. Даже Фишер молчал при виде его глубокой тоски, казавшейся очень искренней. «Такое не сыграешь», — подумала Мона, хотя и знала, что некоторым людям это легко удается. Она вспомнила мужчину, который убил свою жену и закопал ее в саду, а потом несколько недель, устраивая по телевидению шоу «Я-скучаю-по-тебе-прошу-тебя-вернись», дурачил родственников, друзей и полицию. Неужели и Мартинес на это способен?

— Ваша жена: почему она вас доконала? И как?

Судорожный всхлип. Затем:

— Я не хочу говорить о ней ничего плохого. Хотя бы сейчас.

— А придется, герр Мартинес. Мы должны разобраться, что же произошло. И вы обязаны нам помочь.

— Да, хорошо.

Мартинес высморкался. Он был такого же возраста, как и его жена, очень худой, со спортивной фигурой.

— Пожалуйста, скажите, почему вы ушли от нее? Почему вы забрали дочку с собой?

— Соня была… ну… всегда в плохом настроении. Всегда плакала. И пила на глазах у Сары. Вино и шнапс… все подряд. Она ее вообще не воспитывала.

— Это после того, как она побывала у Плессена или еще до того?

Мартинес удивленно посмотрел на нее.

— До того, конечно. Это продолжалось несколько лет.

— Ваша жена была алкоголичкой? — подключился Фишер.

Мартинес поднял на него глаза.

— Я ненавижу это слово, — наконец сказал он.

— Но это ведь так?

— Да. Конечно. Она была несчастна, и поэтому пила.

— Это вы сделали ее несчастной? — спросила Мона.

Она обливалась потом, от жары чувствовала себя плохо, а до конца допроса было еще далеко.

— Да, — сказал Мартинес, и вид был у него такой, как будто он сейчас упадет в обморок. — Я виноват.

— Что вы сделали? Вы изменяли ей?

— Да. И это тоже. Я же человек… Я люблю жизнь, люблю повеселиться. Поначалу Соне это нравилось. Нам было весело вдвоем, мы много смеялись, и нам было хорошо. Но потом… Потом она захотела, чтобы я жил только для нее. Я не тот человек, который может так жить. Мне нужна свобода, иначе я умру.

— Секс на стороне, — предположил Фишер.

— Что?

— То, что вы понимаете под свободой, — это секс с другой женщиной?

— Не только, — сказал Мартинес.

Впервые за весь допрос он выглядел рассерженным. Это было лучше, чем слезы, поэтому Мона не перебивала Фишера.

— А что еще? Секс со многими другими?

— Что за бред!

— Так что же?

Мартинес посмотрел на Мону, словно ожидая, что она защитит его от несправедливых обвинений. Мона ничего не сказала.

— Так что? — спросил Фишер уже более строгим тоном.

Как бы в ответ на его слова Мартинес выпрямился. Он не любил, когда с ним так разговаривали, и собрал все свои силы, чтобы защитить себя.

— У меня был секс с другими… Но… вам этого не понять.

— А вы попытайтесь объяснить.

— Мне это было необходимо. Иначе я бы ушел от нее еще раньше.

— С дочкой или без?

— Ах, вы же понятия не имеете… Сара… Она любила свою мать. Но ее мать напивалась у нее на глазах! Ее не было рядом, когда Сара нуждалась в ней. Поймите же это! Нельзя так поступать с одиннадцатилетним ребенком! Поймите!

— Да, — сказала Мона и подала Фишеру знак, чтобы он замолчал.

Ее собственная мать была такой же сумасшедшей, так что Мона часто в детстве испытывала страх. Уж она-то знала, как можно и как нельзя поступать с детьми.

— Я ушел из-за Сары. Не из-за себя. Я не мог больше оставлять Сару с ней. Я много работаю, целыми днями, поэтому нанял женщину, которая присматривает за Сарой, и они отлично ладят друг с другом. Ее просто нельзя было оставлять наедине с Соней. Но я любил Соню. Я бы остался с ней… Если бы не Сара, я бы остался с ней. Клянусь!

— О’кей.

— Клянусь.

— Ладно.

Они запретят Мартинесу выезжать из города, возможно, допросят его еще раз, а может, и не раз. Они проверят его алиби, как только узнают хотя бы приблизительно, когда наступила смерть, и, конечно, получат информацию о наличии полиса страхования жизни, а может, и завещания в пользу Мартинеса.

Но Моне уже сейчас было ясно, что это пустой номер. Им придется продолжать поиски в другом месте.

На совещании докладывали Форстер и Шмидт. Из их сообщений явствовало, что никто из соседей ничего не видел и не слышал, за исключением пожилой женщины, живущей напротив квартиры Сони Мартинес. Где-то дней семь-восемь назад — точную дату она уже забыла — через дверной глазок соседка видела перед дверью квартиры Сони Мартинес какого-то мужчину в трикотажной рубашке с капюшоном. Он был довольно высокого роста, худой. Ни его лица, ни цвета волос невозможно было рассмотреть, равно как и определить возраст мужчины, потому что капюшон был наброшен на голову. Цвет рубашки? Хм, скорее темная. Синяя, черная? Без понятия. Как долго он там стоял? Пока Соня не открыла дверь. Когда он вышел от нее? Она не видела, потому что вскоре после этого пошла за покупками. Видела ли она этого мужчину раньше? Нет, не может вспомнить. Контактировала ли она с Соней Мартинес? Нет, не припоминает. «Она же пила, как прорва, неудивительно, что от нее ушел муж», — процитировал Форстер слова соседки.