Разношерстная... моя (СИ) - Сергеева Александра - Страница 8

Хранивόй закончил осматриваться и вернулся к стойке, отирая руки платочком. Он задумчиво уставился на подпирающего дверной косяк племяша и наставительно вопросил:

– Что скажешь?

– Подохли, – процедил Таймир, поигрывая ножичком.

– Давай не сейчас, – миролюбиво, но жестко попросил старшина, разглядывая выставленные на стойку пустые бутыли из-под отравленного вина.

– Травили свои, – неохотно продолжил Таймир по делу. – Убирали видоков. И до кучи слухачей. Наверняка, из-за большой поживы, что взяли на тракте. Юган со своими тока-тока вернулся. Видать, его добыча кому-то приглянулась.

– Юган шел западным трактом, – заметил Хранивόй. – Вел по найму обоз. И довел его честно. За эти четыре дня на западе никого не пощипали. А ежели и было, так слишком далеко, раз новости до нас еще не добежали. Юган бы оттуда никак не поспел и вернуться сторожем, и погулять разбойничком. Третьего дня на южном тракте обчистили сулийцев. И оттуда он бы не успел вернуться. Может, чего и вскроется, но покуда Юган чист. И от подозрений в разбое, и от подозрений в богатой разживе.

– Широко гуляли, – через силу возразил скучающий Таймир. – Может, он сболтнул чего лишнего? Опомнился и завалил всех скопом. Не разбирать же, кто тут чего слыхал.

Посчитав дело сделанным, парень зевнул. Дескать, не трудитесь над тем, чтоб и я потрудился. Дядюшка заглянул в его ледяные серые глаза – стыда там не было. А радения во славу сыскного дела и отродясь не водилось. Он хмыкнул и отправился в хозяйскую горенку, где на широкой лежанке маялись парочкой сам Батя и его приспешник. Оба осоловелые, оба с морды зеленые. И оба ни в какую не желавшие беседовать беседы, едва проблевавшись и готовясь к новому заходу. Хрупкая да нарочито робкая старушенция – Хранивόй знал ей цену с наценочкой – пичкала страдальцев какой-то бурой дрянью. И щедро отвешивала оплеухи, коли две пасти не распахивались тотчас по ее указке.

– Доброго денечка, Благойла, – безо всякой натянутости поприветствовал ее старшина и без приглашения уселся в хозяйское кресло мягкой бархатной обивки: – Не померли еще?

– Камнеметом не прибить, – буркнула Отрыжка, грозно надвигаясь на жалобно моргающего Батю. – Давай. Разевай пасть, утроба тухлая. Добром прошу, покуда еще прошу.

– Сказать что можешь? – не без сочувствия уставился на него старшина.

– Найду, так убью, – пообещал Батя, и в рот ему сунулась деревянная ложка с зельем.

– Ведаешь, кого искать? – не особо надеясь на признания, переспросил Хранивой.

– Пока нет, – выдавил из себя Батя, сморщившись гнилым яблоком. – Подловили меня, старшина. Одыбаю, всю землю взрою. Весь город торчком поставлю.

– Не перестарайся, – предупредил Хранивой и поднялся: – Коли будет что, для меня любопытное, так не побрезгуй. Не убивай, покуда не перевидимся со злодеем. Не отниму его, не осторожничай. Твое при тебе останется.

– Там поглядим, – скупо пообещал Батя под ругань скривившегося Югана.

Торжествующая бабка отерла о его потную рубаху искусанную ложку и щелкнула недотравленного вожака в лоб.

– Все выведал? – в насмешливых глазах Таймира ворохнулась издевка.

– Нет, – с полнейшим безразличием к его потугам признал дядюшка. – И не стану.

– Что так? – племянничек почуял, что перебрал, а потому вежества в голос подпустил: – Дело изрядное, досель неслыханное. А мы наплюем да забудем?

– И слыханное, и виданное, – отмахнулся старшина. – Как не тужься, а ничего нового уж не придумаешь. Однако чую… Выйдем-ка.

Они вышли на хозяйский двор при харчевне: на высоком заборе висит пацанва, в широких воротах черно от любопытных. Управские дружинники лениво сидят в тенечке, зыркая по сторонам. Хранивой шагнул к колодцу, у которого не слонялось ни одной собаки. Плеснул в лицо из полупустого ведра на срубе и принялся поучать новика в сыскном деле:

– Разбойники тебе не хлам городской подзаборный. Средь них немало бывших дружинников. Иль обозных стражников. Они на все подряд, ровно псы голодные, не бросаются. Верняк просчитывают на сто рядов. Не толпой давят – умением да рассудочностью берут. Дельце, за которое можно потравить целую ватагу – да столь лихую – дерьмецом попахивает. И не из-под баранов тупорогих, а из-под волков немилостивых. А те волки из палат княжьих по следу ходят стаей – сам знаешь. И со следа не сворачивают, покуда в горло не вцепятся, да не разорвут. Мы с тобой, коли пошуруем со всей старательностью, что ни то, да отроем. А дале-то что? Допустим, волкам кость бросим. Те обидчиков унюхают, достанут, сожрут. Видаков, коли те еще по щелям где-то выживут, тоже разнюхают. Кто останется?

– Мы, – мрачно бросил Таймир, кривя рот. – Да тока руки у них…

– Так уж и коротки? – насмешливо упредил его щенячью выходку дядюшка. – Ты вон у нас в сотне государевой чуток пообтерся. Не малец – семнадцать стукнуло. Да не дурак – на лету ловишь. Навидался боярской дури да жесточи. Неужто веришь, будто выстоим, коли они в кулак сбираться станут? Не все – куда им! А хоть бы и пяток ублюдков.

– Прости, чушь спорол, – повинился Таймир. – Я понял. Мы тут не роемся. И знать – ничего не знаем. Ты, дядька, на меня полагайся.

– Не полагался бы, не заручился бы твоей помощью, – вздохнул Хранивой, любуясь высоким да ладным племянником.

Своей семьи у него отродясь не было. Даже детишек не настрогал. Хотя погуливать и в молодости не дурак был, и нынче себе не отказывал. Шлюшек честных не жаловал – брезговал. А вот жен приличных, но гулящих, мимо не пропускал, коли уж им не терпелось. Короче, одна у него и была семья, что старшая сестра-вдовица да ее детишки. Ну, племянницу-то замуж выпроводили, да и с глаз долой, не позабывая одаривать подарками в подходящие случаю дни. А вот Таймир был его гордостью. Хранивой поднимал его с пяти лет, заменив отца и наставника разом. И парень при всей своей сдержанности, отвечал дядьке любовью с почитанием. Сколь бы рожу не кривил, сколь бы копытом не бил, а слушался Хранивоя. Мотал на свежевылупившийся ус муторную и насущную науку выживания.

– Все, уходим, – покончил с обучением старшина и махнул рукой.

Им подвели коней, и вскоре на широком дворе Бати от державников и след простыл.

Причем, простыл навсегда, чему, впрочем, никто и не дивился. Батя, поднявшись на ноги, занялся харчевней, подыскивая новых служек из доверенных семейств. Юган тоже подбирал в новую ватагу товарищей, а это, как известно, докука та еще. Закрутившись, оба начисто позабыли про неведомую девчонку, с которой им толку было ни на грош. Отрыжке, понятно, отдарились, но и только: бабка пропала. Батя не сразу и уразумел: прошел, почитай, целый месяц, а от подруги ни слуха, ни духа. Обеспокоившись, как-то вечерком он навестил ее невзрачную избушку на самой воровской окраине, «добрая» слава которой защищала Отрыжку почище державной дружины. Та встретила его неприветливо. И, было, попыталась выставить за порог. Но Батя тотчас позабыл о напускном своем благочинии и вперся в дом бесчинным тараном. Придирчиво огляделся, плюхнулся на крытую ковром лавку и потребовал объяснений. Благойла свет Вуколова дочь уселась рядом и сумрачно наблюдала за копошащейся на половице малявкой. Та охотилась на кота, что пытался отвоевать себе нагретое солнечными лучами местечко. Но неугомонное дитя втягивало его в насильственную игру с тереблением хвоста. В глаза бросалась ее рубашонка: не льняная или даже шелковая, а из дорогой замши тончайшей выделки. Детвору сопливую сроду в такое не рядили.

– Добро, – наконец-то буркнула Отрыжка и пригрозила: – Скажешь кому, так не посмотрю на любовь нашу медовую. Так и знай: отравлю, и не заметишь. Не убережешься.

Батя крякнул, потеребил седую бороду, зябко повел плечищами и согласился:

– Коли такое дело, слово даю, – выудил он из-за пояса нож и поцеловал лезвие.

– Яличка! Ягодиночка моя медовая! – покликала Отрыжка, не сдвинувшись с места и даже вцепившись в лапищу дружка обеими руками.

– Чего за имя такое диковинное? – удивился Батя.