Тени леса - Войцек Виктория - Страница 29

Нет, все далеко не так просто. Да и кто б иначе вам все это рассказал?

Но вещь отдают мне, и я осторожно разворачиваю ткань. Вижу вытянутый деревянный корпус, украшенный цветочными узорами, и пять тонких струн. А над отверстием, которое, как узнаю позже, голосником зовется, — мое имя.

Ишет, Ину-ата.

Оказывается, все это время ушло на изготовление тимбаса — того самого, что сопровождает меня до сих пор. Дарнскель считает, компания нужна всегда, и мне, как человеку, не слишком любящему болтать, лучше всего подойдет спутник молчаливый. Инструмент подпевает лишь тогда, когда нужно. И никогда, заверяет тоу’рун, он не оставит меня, пока я сама не захочу.

Обнимая бесценный подарок, я впервые за долгое время начинаю говорить, так быстро, что задыхаюсь. Тимбас в моих руках жалобно позвякивает, когда сжимаю его слишком крепко, словно любимую игрушку. Я вспоминаю, как сбежала из дома, как примкнула к культу, рассказываю про Элгара. Меня слушают, не перебивают и главное — я благодарна за это — не трогают, пока не замолкаю и не прижимаюсь лбом к плечу Дарнскеля.

— Никогда не теряй себя, — шепчет он.

Какие глупости. Как же себя-то потерять можно? Человек — не вещь. К тому же, чтоб такое случилось, нужно совсем с башкой поссориться.

Только, видать, со мной так и вышло. В отражении вроде и я, да не та. Нет на лице узоров, зато есть темные круги под глазами и искусанные в кровь губы.

— Будет сложно вновь себя обрести. Но ты сможешь. Пройдешь долгий путь, встретишь немало людей — плохих и хороших, повидаешь мир. А там свою дорогу найдешь. И все у тебя наладится.

— Почему вы так… уверены?

— Я узнавал. — Дарнскель улыбается и касается моей щеки костяшкой указательного пальца. — И помни: в тебе живет моя надежда.

На следующий день я покидаю Лирру. А при себе-то у меня десяток су, тимбас и новая одежда — подарки от тоу’руна, которых достаточно, чтобы начать новую жизнь.

Я не жалею о случившемся. Возможно, потому что этого и не было вовсе, а следы на руках — очередная нетрезвая выходка, а их, поверьте, было немало. Ну кто из вас, будучи пьяным, не считал, что может все? Глаза отводите. Хах! Так и знала.

Каждый из нас повидал дерьма, кое-кто даже окунулся в него с головой. Но лишь вам решать, что делать дальше. Я, например, сижу перед вами, и, присмотритесь, на моем лице синей краской вновь нарисованы узоры. «Я вижу» — на лбу, «я говорю» — на губах. А на подбородке что? «Ямного и не слишком аккуратно ем». Шучу, конечно. Неужели поверили?

Вы можете отправиться домой, уснуть, выкинув из памяти все, что слышали. А можете попробовать найти себя: вдруг и правда потеряли?

Скажу напоследок: я собирала себя как разбитую вазу, по маленьким глиняным черепкам. И первым фрагментом, без которого жить было просто невыносимо, стал Элгар, — так зовут мой музыкальный инструмент. Он всегда рядом. Поет колыбельные. Разве что расчесать не может.

Какая глупость.

Давайте-ка я лучше расскажу о человеке, который пытался быть зверем, о предназначении и моем первом поцелуе. Ну надо же, как легко вас заинтересовать. Устраивайтесь поудобнее. И принесите мне еще траува. В горле пересохло.

О, господин, мой господин!

В поместье гуляют ветер и крысы. И, поверьте, это не самое страшное, что может тут гулять. Я так рада, что вы, мой господин, мертвы и не можете этого видеть.

Вы предоставили мне владения за хорошую и верную службу, а затем просто оставили меня. Одну. С вашим, мой господин, клинком в руках, меховой накидкой на плечах и дырой где-то глубоко внутри. С каждым днем она становится все больше. Вы никогда не говорили, откуда такие берутся и тем более — что с ними делать.

В день, когда вы ушли, мой господин, жители тоу скорбели. Многие собрались на площади, под широким каменным балконом, неподалеку от входа в усыпальницу, и ждали, когда вы перейдете в Пак’аш. Они были уверены, что там вам удостоено хорошее место. Лучшее. А мы с полководцем Аханом лишь ухмылялись криво. Подмир переворачивает всё с ног на голову. В нём могут править ваши гнилые сыновья, мой господин, а вы, возможно, будете обречены носить лохмотья.

Народ запрокидывал головы и бранил нас. «Ахан — бесчестный сур, — так они говорили. — Синтариль — его подстилка». Считали, что мы повинны в вашей гибели. Что лучше бы мы подохли вместо вас.

А еще они ждут наследника. Черноволосого, синеглазого, слишком похожего на свою блудницу-мать. Того, кто просто сбежал. И почему люди так хотят, чтобы ими правил юнец, которому на все наплевать?

В отражении я вижу не себя — отца. Те же глаза темные, те же белые волосы, тот же венец на голове. Во мне — ничего от матери. Ничего от этой шлюхи, которую он, насколько мне известно, казнил. Это же надо было — привести тоу’руну, правителю, его незаконнорожденное чадо да препираться начать. Ты радуйся, девка, что он заметил тебя. Радуйся да помалкивай.

Скольжу подушечкой по трещине. Стекло режет кожу, но мне ли привыкать к порезам? Ведь мои руки уже давно обезображены шрамами. От ладоней и до запястий. Странно, что хоть пальцы целы, в боях-то их довольно легко потерять. Их, честь и жизнь. Так всегда Ахан говорит. И хлопает по моему бедру. Думает, только благодаря ему я еще жива.

Именно Ахан когда-то стал моим наставником, и отец совсем не был этому рад. Ведь не сыновья его камнями драгоценными были, не ими он любовался. Мной. Даже имя дал новое — Синтариль. Так называется раннее утро, когда над водой туман стоит, а сквозь него — гляди-ка! — светило пробиться пытается. Вот так и назвал отец.

Хотя, казалось бы, кто я ему? Прислуга. Девочка, которая постоянно в юбках путается, посуду бьет да плетей получает.

Но я довольно быстро перестала быть такой — слабой, тихой, покорной. Меня заметили. Заметили и нашли дело, которое подходило куда больше, нежели помощь на кухне, и наставника — громилу Ахана, который уже тогда носил громкий титул и украшенную деревянными бусинами светлую бороду. Остальные не хотели видеть рядом выродка правителя, а этот и рад был меня к рукам прибрать.

Поначалу я даже немножко завидовала братьям: они были отцу родными, хоть и совершенно на него не похожими. Но они так и не стали ему близки. Старших слишком заботило, кто займет место тоу’руна, младший же вечно был увлечен историями о приключениях.

Настолько, что порой забывал о том, кем он является.

О, господин!

Он сбежал. Просто сбежал! Я до сих пор не могу в это поверить. Ваш любимый сын оставил вас и не вернулся, даже когда вас не стало, хоть и довольно скоро весть разлетелась по всему тоу.

До самого конца с вами были только я и Ахан. И этот сын собаки не позволил мне проститься с вами лично! Я просила, но он сказал, что я веду себя как избалованная дочь богатея. В тот день я разбила ему нос. Я не смогла сдержаться. Простите.

Мне странно видеть, как вы, мой господин, жили в окружении тех, кто целовал ваши руки, а уходили в одиночестве. Рядом была только верная охрана. По-настоящему верная, не те выпивохи, которых купили ваши бесчестные сыновья.

Простите, что мы с Аханом не успели. Ворвались слишком поздно, когда вы уже испили яд из кубка. Подумать только: синеокая Рун наплодила вам чудовищ, таких же алчных, как она сама.

Ваши сыновья погибли бесславно, как и должны погибать подобные твари. Средний пал от вашей руки. Не много ли чести для него, мой господин? От старшего же избавилась я. Он был предусмотрительнее брата и, опасаясь, что вы вонзите кинжал меж его ребер, защитил свое тело броней. Как жаль, что она не помогла от удара обычным кухонным ножом в шею.

Я была против того, чтобы вас хоронили вместе. Но советники настояли. Сказали, что таковы правила и что я не смогу сделать с этим ничего. К тому же многие считают меня убийцей. Даже после ваших слов. Подданные сочли вас безумным, мой господин. Ваши речи не достигли их ушей.