Тени леса - Войцек Виктория - Страница 30

— О чем задумалась?

От удара прогибается стол, гремит посуда. Развалившийся на крепком деревянном стуле Ахан, схватив один из ножей, только что с размаху вонзил его в пробегавшую мимо крысу. Он не промахнулся. Он вообще редко промахивается.

И вот сидит, выставив перед собой руку, рассматривает обмякшую тушку, покрытую коротким серым мехом. Ахан не скучает, он не раздражен. Он просто ждет. Ждет, когда я соизволю дать внятный ответ на давно прозвучавший вопрос. Но я продолжаю смотреть на свое отражение, словно это может хоть как-то помочь.

— Эй! Мышка!

Мне не нравится, когда он зовет меня так. Уж лучше — «Дворняга», уж лучше — «Эй». Любым другим словом, которое Ахан использует для обращения к ненужным людям. Но не мышкой, нет. Так звал отец. И я улыбалась ему. Только теперь он ушел, забрав улыбку с собой.

— Мы все еще можем подделать документы, все еще можем поставить на них печать тоу’руна. И никто не будет сомневаться в том, что написано в какой-то бумажке. — Он выкидывает нож и кладет ноги на стол. — Или боишься, что объявится этот молокосос?

Младшего брата нет на семейном портрете. С трудом можно отыскать хотя бы одно его изображение. Отец приказал сжечь все, что хоть как-то напоминало о нем. Подумать только: ведь когда-то это был его любимый сын, его гордость, его еще не подгнивший роэль, пусть даже маленький и слабый. Старшие давно отдалились, они слышали лишь себя. Младший же внимал каждому слову отца и каждому моему слову.

Возможно, именно это и заставило его сбежать.

— Я держу слово, Ахан.

— Он хотел, чтобы новым тоу’руном стала ты. Никто из его отпрысков не был достоин, не был готов. Никто, Синтариль! — Он пихает носком сапога пустую деревянную кружку и откидывается назад. — Тебе наплевать, что ли? Сколько сил он вложил в тебя, айя. Мышка-мышка, ты же не настолько глупа?

— Да где это видано, чтобы тоу управлял выродок?

Беру стоящее рядом блюдце из обожженной глины, до краев заполненное густой темно-красной краской. На ней, как и на многих пыльных поверхностях, виднеются отпечатки крысиных лап. Но я смазываю след пальцами и наношу на лицо узор — идущую через глаза полосу. На языке моего народа она значит «Я наблюдаю».

— А ты можешь предложить вариант получше? — Ахан хохочет.

Ветер играет ставнями: то прикрывает со скрипом, то с грохотом бьет о стены. Порой мне кажется, что врученное мне поместье живое, и оно постоянно пытается мне что-то сказать. Всякий раз, когда падают на пол тяжелые доспехи, принадлежавшие кому-то из старых хозяев, или слетают с полок книги, или скребутся по углам назойливые серые грызуны. Но я не понимаю незнакомый язык.

Три короткие линии на губах похожи на швы. Мне приходилось видеть, как зашивают рты: палач никогда не был против моих визитов. «Смотри, — говорил, — как лжеца легко можно заставить молчать». В его руках раскаленная толстая игла двигалась так ловко. В свои шестнадцать Половин я даже задумывалась о том, чтобы тоже стать палачом. Но не сложилось.

Мои «швы» — не награда за излишнюю болтливость. Они — лишь очередной знак.

«Я наблюдаю. Но ничего никому не скажу».

— Вариантов немного: или мой брат, или я. — Последний нарисованный узор, говорит о том, что галлерийка я лишь наполовину. — Совет никогда не установит здесь свои правила. Чтоб мне сдохнуть.

— И ты действительно собираешься отправиться на его поиски?

— Да. Такова последняя воля моего господина. «Если же он не захочет править по собственному желанию…».

— «…сделай так, чтобы его имя вычеркнули из Книги».

Никогда не видела Книгу, но знаю: туда занесены все наши имена, все даты, малейшие изменения. Так куда проще следить за порядком. Говорят, в каждом тоу есть своя Книга. И не одна. Имя вычеркивается лишь тогда, когда человек погибает. Когда имеются прямые доказательства его смерти. В противном случае рядом с именем рисуется символ, похожий на плоскую крышу, держащуюся на пяти колоннах. «Пропал».

Как же много таких «пропавших». Не счесть.

— Я скоро вернусь. С ним. Или, по крайней мере, с его головой. Светлая Дева Эйнри не успеет распустить Клубок.

— А это, Синтариль, Клубок.

— Почему?

Вы тогда смеялись. Смеялись, мой господин. А я чувствовала себя неловко.

— Видишь, какой он большой и круглый? — Вы показывали на небо, на эту большую светящуюся штуковину, которая зависла над домами. — Его оставила Светлая Дева Эйнри. А ночью она вернется за ним. И будет постепенно распускать.

— У нее нет других дел?

Меня злила Эйнри. Тем, что, пока другие ходят за водой, куют оружие, охотятся, она просто распускает свой Клубок. Не слагают же легенды о том, как я тычу палкой в лягушек!

— Она шьет одежды для своих сыновей и дочерей. У Светлой Девы Эйнри очень много дел.

— А я думала, что это светящаяся сырная голова. И кто-то ночью ее ест.

Как славно, что именно вы, мой господин, обучали меня. Иные давно бы высекли. За глупые вопросы и не менее глупые предположения. Девочки в двадцать две Половины совсем о другом думали. И точно не сидели на коленях тоу’руна. Это привилегия младшего сына.

Его мать, с которой сблизился каждый из членов совета, умерла от неизвестной болезни, когда он был еще совсем юным. Помню, как ее лихорадило, как она впивалась ногтями в кожу, пытаясь содрать, как задыхалась от кашля и отхаркивала черные сгустки. Помню, как проклинала меня и вас, мой господин, срывающимся голосом. Ваш младший сын был слишком напуган, чтобы подойти к ней, чтобы попрощаться. А затем — просто принял гибель матери. Молча. Но, кажется, какую-то его часть она забрала с собой, в Пак’аш.

Воспитанием же его занимались не только вы, мой господин, но и я. Я поведала ему все те истории, которые узнала от вас. Научила тому, что знаю сама. Он и сам иногда прибегал, садился рядом и требовал рассказать о походах и сражениях.

Как же быстро он вырос. Превратился из милого щекастого мальчугана в довольно привлекательного юношу, а затем — в безмозглого идиота, который сейчас, возможно, лежит мертвый где-то в лесу.

«Маленьким несмышленышам нечего делать вдали от дома».

Так вы говорили. И водили рукой по отсеченным пальцам моей правой ноги.

«Нечего», — думала я, глядя на обезображенную конечность. А затем почему-то снова бралась за топор.

Я благодарна Ахану за то, что он не сомневается, не припоминает, какой слабой и беззащитной я была. Даже сейчас не пытается удержать, хотя в его глазах я — все та же глупая девочка с растрепанными белыми косичками и вечно разбитыми кулаками и губами.

Вопросы уже давно не решаются насилием. Слово порой имеет куда больший вес, нежели хорошо поставленный удар. Обиженный мальчишка мог собрать с десяток друзей и загнать меня в лес: у них свои взгляды на жизнь. Взрослые же предпочитают иные игры, более изящные, более подлые. Главное — знать правила и уметь их обходить. Потому членам совета без толку угрожать. Они просто улыбнутся и лишний раз убедятся в том, что я была и осталась дочерью танцовщицы с закрученными золотыми рогами. Гнилой плод, которому доверился свихнувшийся на старости лет тоу’рун. Настолько, что звал ласковым прозвищем и позволял таскать платья из шкафа покойной супруги.

— Мышка.

Узловатые пальцы хватают меня за плечи и тянут назад — дальше от зеркала. Под ногами скрипит дощатый пол. Кажется, вот-вот треснет, и мы с Аханом провалимся в погреб, на бочки с дорогой выпивкой.

Слетает теплая накидка. Ворвавшийся в зал ветер треплет мои волосы, забирается под рубашку. Невольно вздрагиваю и тут же ощущаю, как одной рукой Ахан обхватывает меня за пояс и прижимает к себе. Он хочет задать вопрос, от которого по коже бегают мурашки. Как у меня, так и у него.

— Где твое ухо, мышка?