Малышка (СИ) - Субботина Айя - Страница 55

Я позволяю себе окунуться в прошлое, вспомнить те дни, когда была уверена, что этот мужчина — самый невыносимый, больной эгоист и грубиян на свете. И что сейчас? Он все тот же невыносимый эгоист и грубиян, но, кажется, именно за это я в него и влюбилась.

Я поднимаю руки, поглаживаю кончиками пальцев дневную щетину на подбородке мужа. Невыносимо хочется потереться о нее щекой, насладиться этой брутальной шероховатостью. Но в голове почему-то снова и снова мелькают и та авария, и образ Рэма с окровавленным виском. И в груди щемит: до боли, до надрыва.

— Что такое, Бон-Бон? — обеспокоенно спрашивает Цербер.

— Я бы не смогла жить без тебя, — говорят мои губы, хоть на самом деле говорит мое сердце. — Все говорят, что мужчинам нельзя говорить, что любишь их сильнее всего на свете, но ведь мы с тобой не совсем нормальный люди? — Дожидаюсь его утвердительного кивка и продолжаю. — Ты значишь для меня больше, чем все остальные люди на всем белом свете, Цербер. Я за тобой в огонь пойду, и по канату над пропастью, и на край света, и на Марс полечу. И не важно: сейчас, завтра или когда нам будет по сто лет. Видишь, я вся перед тобой. Какая есть. Совсем не идеальная, не милая и пушистая.

Муж сглатывает, и я тянусь, чтобы оставить невесомый поцелуй на его шее, ровно в том месте, где чуть-чуть выпирает край кадыка.

— Не нужна мне милая и пушистая, Бон-Бон. Надеюсь, ты останешься оторвой и на Марсе.

Для кого-то эти слова прозвучали бы грубо, а я готова попросить жизнь включать повтор раз сто. Ни разу не сомневалась, что мой Цербер никогда не оскорбит меня ванильными банальностями.

Когда Рэм стаскивает с меня футболку и видит, что под ней я совершенно голая, из его горла вырывается раскаленный вздох. Не знаю, смеяться мне от счастья, что делаю с ним все это, или рыдать, потому что муж, похоже, намерен измотать меня до состояния безвольной медузы, которая должна быть благодарна уже за то, что ей вообще разрешили существовать, а не превратили в паразита на восьми кубиках идеального пресса. И все же я стону, потому что Рэм, вместо того, чтобы перейти к решительным действиям, зарывается пальцами мне в волосы и начинает массировать голову, успокаивая и расслабляя. Не уверена, что меня надолго хватить терпеть эти эмоциональные качели: от накала высшей степени до полного релакса, словно в СПА-салоне.

— Я тебя точно убью, если не перестанешь делать это со мной, — угрожаю я, когда муж из фазы нежностей вдруг переключается на грубые, почти болезненные покусывания моего плеча.

— Убьешь? — посмеивается он, не делая ровным счетом ничего интимного, но я почти готова распасться на облачка шизанутых бабочек.

— Точно убью, — не сдаюсь я, ведь теперь его рука скользит ниже, накрывает грудь и почти невесомо перекатывает по шершавой поверхности тугой, болезненно чувствительный камешек соска.

Я вытягиваюсь в струну, совершенно бесконтрольно колочу пятками по песку, и Рэм меняет позу: понятия не имею, как ему это удается, но буквально за секунду он уже на мне и плотно держит коленями мои сжатые ноги. Брыкаюсь, шиплю, как пойманная за хвост змейка, но в то же время наслаждаюсь ощущением покорности, которые дарит этот собственник. Еще не случился даже наш первый раз, но я знаю, что обязательно хочу взять его сверху, хочу, чтобы и Рэм тоже почувствовал непередаваемое ощущение плена, в котором мучитель стремиться лишь к одному — заставить жертву просить не о пощаде, а о продолжении пытки.

— Если ты и дальше будешь угрожать мне расправой, придется тебя связать, Бон-Бон, — поддразнивает муж и опускает ладони ниже.

Гладит мой живот, посылая под кожу бархатные волны предвкушения. Не могу ждать, сама подставляюсь ему навстречу, и краешком не до конца утонувшего в вожделении сознания вдруг замечаю, что мой Цербер ухмыляется, словно победитель, взявший не только главный приз, но и новый Мировой рекорд. Злюсь от нетерпения и все-таки стучу его кулачками по груди, и добиваюсь желаемого: Рэм кладет руку мне между ног, одним поглаживанием между напухшими от возбуждения складками сводя на нет мои попытки вести эту партию.

— Сегодня, малышка, ты будешь лежать на спинке и отдаваться, как последняя шлюшка, — низкой и обещающей интонацией говорит Цербер.

— Обойдешься, — огрызаюсь я, но лишь для того, чтобы спровоцировать его снова.

Ничего не могу поделать со своим желанием снова и снова быть им покоренной, поставленной на колени и послушной. В повседневной жизни мы навсегда останемся полноправными партнерами, но в постели я хочу быть его рабыней, его Малышкой Бон-Бон, с которой он играет, когда и как вздумается.

— Боюсь, что я не расслышал твоих последних слов, — как бы сокрушается он, одновременно сдвигая в сторону трусики и проникая пальцем в мою влагу.

Мне ни капельки не стыдно, я открыта перед ним так сильно, как только может быть открыта женщина перед мужчиной, в чьей любви ни на миг не сомневается, и в чьих глазах каждую минуту видит свидетельство того, что она — самое прекрасное, что он видел.

Я выгибаю поясницу, отчаянно сучу ногами: наверняка завтра на колени будет жалко смотреть, но это будет только завтра, а пока я добровольно тону в страсти и желании, и хочу получить так много, как только смогу. Сегодня наша первая ночь. Она будет идеальной.

— Ты такая жадная, малышка, — на выдохе бормочет Рэм, продолжая осторожно гладить меня по влажным лепесткам, изредка задевая клитор, из-за чего я брыкаюсь и срываюсь на громкие стоны. — Просто разрываешься меня своим видом.

Я хочу сказать, что я и сама готова взорваться, но не могу, потому что забыла все слова. В голове крутится только бесстыжие фразочки, которые бы точно украсили фильм для взрослых. «Хочу, чтобы ты меня трахнул, муж, и хватит нежничать!» — кричу ему одним взглядом, потому что из горла вырываются лишь вздохи и стоны. Рэм так нежно потирает мой клитор, что между ногами становится горячо и до боли остро. Хочется одновременно и сбежать, и дальше добровольно подвергаться этой пытке.

— Вообще с тобой голову теряю, — немного злится Цербер, и я его понимаю, потому что тоже самое верно и для меня. — Хотел превратить тебя в растаявшее ванильное мороженное, но сейчас просто лопну к чертям.

— Мне тебя искренне жаль.

Понятия не имею, откуда взялись силы на осколок иронии в этом царстве чистой похоти, но после него Рэм словно взрывается. Обрушивает свой рот на мою грудь, сжимает зубами сосок и чуть оттягивает на себя, вынуждая мое тело разламываться на кусочки.

— Еще, еще… — приказываю я, прижимая его голову к своей груди. Вместе с его пальцами у меня между ног язык, кружащий вокруг моих сосков, превращается в настоящий сладкий ураган. В воронку, куда меня неумолимо засасывает распустившееся между ног желание.

— Хочу, чтобы ты кончила, малышка. — требует Рэм и снова меняет позу. — Давай, отпускай себя.

На этот раз он между моими ногами и без зазрения совести забрасывает одну себе на плечо, покусывая щиколотку, пока я сжимаю в кулаках песок, готовая в любую секунду вылететь из собственного тела, превратиться в чистую эйфорию. Он может делать со мной все, что угодно, но я всегда буду неизменно откликаться на его ласки. Потому что под его пальцами мое тело превращается в музыкальный инструмент. Вот и сейчас: я — лишь мелодия, рожденная его поцелуями и ласками, показываниями, собственническим рыком, когда один палец проникает внутрь меня.

Это так безумно горячо, что я начинаю тяжело дрожать, запрокидывать голову и вести себя, словно кошка после кошачьей мяты. Разве что не качаюсь из стороны в сторону, да и то лишь потому, что Рэм крепко держит меня за ногу.

— Ты здесь такая узкая, Бон-Бон, — рассказывает он, и я удивлена, что до сих пор не утратила способность разбирать слова. — Понятия не имею, сколько смогу продержаться. Давай, малышка…

Я честное слово пытаюсь еще хотя бы на миг оттянуть сладкое мгновение полета, но ничего не получается. Интонация, голос, приказ — это словно заклинание, кодовое слово, на которое я тут же откликаюсь.